Уже тогда молодые любомудры выделялись своим кругозором среди сверстников, избравших военную службу. И тогда же в их сердцах зародилось желание служить для пользы Отечества. Начали с малого. Дмитрий Веневитинов, Иван Киреевский, Александр Кошелев, Владимир Титов, Николай Рожалин, Сергей Соболевский поступили в Московский архив Коллегии иностранных дел. Работать с древними документами, летописями, книгами всегда интересно, особенно тем, кого влечёт к себе история своего народа, своей страны. Служба познавательная и неутомительная, два дня в неделю. В свободное время “архивные юноши” продолжали совершенствовать свое образование и трудиться на литературном поприще.
С легкой руки бедокура Соболевского их стали называть “архивными юношами”, а Пушкин закрепил это прозвище в своем “Евгении Онегине”.
…Слух о приезде поэта мгновенно распространился по Москве. К тому же из Михайловской ссылки он привез новые сочинения. В сентябре-октябре 1826 года Александр Сергеевич читал в московских домах “Бориса Годунова”. Восторг и потрясение москвичей невозможно описать!
В то время как первопрестольная столица рукоплескала Пушкину, Александр Кошелев обустраивался в Санкт-Петербурге, поступив по протекции дяди, Родиона Александровича, влиятельного вельможи времен Екатерины II и Александра I, на службу в Министерство иностранных дел. Вскоре в северную столицу перебираются братья Веневитиновы и Хомяковы, а также другие “архивные юноши”.
Здесь друзьям пришлось пережить первое потрясение — в 21 год ушел из жизни Дмитрий Веневитинов, так щедро одаренный поэтическим, философским, музыкальным и живописным талантами. Эта утрата еще более сплотила любомудров, и их дружба длилась всю жизнь.
Круг знакомств Кошелева был широк, но знакомство с надменными вельможами никогда не было для него дороже дружбы. Он на всю жизнь связал себя с писательским братством. “Особенно я любил В. А. Жуковского, который ко мне был очень расположен, вероятно, вследствие того, что друг его А. П. Елагина (племянница Жуковского. — В. А.) меня ему особенно рекомендовала. Чистота его души и ясность его ума сильно к нему привлекали. По вечерам я встречал у него Крылова, Пушкина, барона Дельвига и других; беседы были замечательны по простоте и сердечности”.
Летом 1831 года Александр Иванович отправляется за границу. Германия, Швейцария, Франция, Англия — все производит на него неизгладимое впечатление. В Веймаре он знакомится с великим Гёте, и в долгих беседах они рассуждают о беллетристике, об искусстве… В Женеве Кошелев встречает знакомых — Степана Шевырева и Сергея Соболевского, и они вместе слушают академический курс лекций: по ботанике у Декандоля, по химии у Деларива и по уголовному праву у Росси.
Жизнь кардинально изменилась после того, как Александр Иванович женился на Ольге Петрово-Соловово и в тот же год приобрел у князя В. В. Долгорукого село Песочное в Рязанской губернии. Дела в имении были в полном беспорядке, поэтому Кошелев вышел в отставку, переехал в имение и серьезно занялся сельским хозяйством. На зиму семья возвращалась в Москву. Интересная деталь: “Мы мало ездили на балы и вечера” (имеются в виду светские увеселения). Предпочтение отдавалось литературным вечерам, устраиваемым в домах Елагиной, Свербеевых и у самого Кошелева. Как он сам заметил, именно там “выказались первые начатки борьбы между зарождавшимся русским направлением и господствовавшим тогда западничеством. Почти единственным представителем первого был Хомяков, ибо и Киреевский, и я, и многие другие еще принадлежали к последнему. Главными, самыми исключительными защитниками западной цивилизации были Грановский, Герцен, Н. Павлов и Чаадаев”.
Осенью 1847 года Александр Иванович, как истинный христианин, предложил реформировать отношения помещиков с крепостными. Губернатор не отважился обсуждать этот вопрос без согласования с С.-Петербургом. В ответе на письмо Кошелева министру внутренних дел Л. А. Перовский сообщил, что “Его Величество находит неудобным в настоящее время подвергать это дело на обсуждение дворянства”. Однако “Земледельческая газета” опубликовала в сокращении статью Кошелева “Охота пуще неволи”. Еще до ее публикации рязанские помещики приняли идею земледельца в штыки: “…за это мало четвертовать”. В статье, одной из первых осветившей проблемы крепостничества, Кошелев остроумно заметил: “Одна привычка, одна восточная лень удерживает нас в освобождении себя от крепостных людей. Почти все мы убеждены в превосходстве труда свободного перед барщинскою работою, вольной услуги перед принужденною, а остаемся при худшем, зная лучшее”.
Тогда, в конце 40-х годов XIX века, высшие и средние слои общества не были готовы к радикальным переменам. Единственные, кто был единодушен с Кошелевым, так это братья-славянофилы — просвещеннейшие и образованнейшие люди своего времени.
В предреформенные годы Кошелев не только выступал на заседаниях комитетов, писал статьи и записки о крепостном праве, но и вместе с Хомяковым давал вольную своим крепостным, открывал школы для крестьянских детей, покупал в Англии сельскохозяйственные машины, построил винокуренный завод.
Глубоко справедливым было его утверждение, что славянофилы являлись “самыми усердными поборниками освобождения крестьян”. Поэтому не случайно правительство нашло возможность пригласить для работы в Редакционной комиссии Ю. Самарина, А. Попова и князя Черкасского. В свою очередь, Кошелев в 1858 году единолично составляет весьма объемную записку с обоснованием необходимости уничтожения крепостного права и отправляет ее государю.
Кое-кто из современников винил Кошелева в том, что он не оставил воспоминаний о Пушкине. Ведь почти каждый, кто соприкасался с поэтом, спешил поделиться своими воспоминаниями. Однако публицист, как всегда, верен себе и честен в суждениях: “Пушкина я знал довольно коротко; встречал его часто в обществе; бывал я и у него; но мы друг к другу не чувствовали особенной симпатии”. Как есть — так есть…
Зато к Хомякову Александр Иванович питал искренние дружеские чувства и не предпринимал каких-либо шагов, не посоветовавшись с ним. Знакомство, состоявшееся в юности, переросло в крепкую дружбу, которую они пронесли через всю жизнь.
Среди блистательного пушкинского окружения не было второго такого человека, который своими энциклопедическими знаниями превзошел бы Хомякова. Подтверждение этому можно найти в письмах, воспоминаниях и дневниках многих его современников. Кошелев, как никто, ценил его дружбу и сохранил об Алексее Степановиче добрую память как о человеке замечательном “по своему уму и характеру, по своим разнородным способностям и устойчивости… Он не был специалистом ни по какой части, но все его интересовало, всем он занимался; все было ему более или менее известно и встречало в нем искреннее сочувствие. Всякий специалист, беседуя с ним, мог думать, что его именно часть в особенности изучена Алексеем Степановичем…
Не Хомяковым ли указано нашей интеллигенции действие православия на развитие русского народа и на великую будущность?.. Не Хомяковым ли впервые глубоко прочувствована и ясно осознана связь наша с остальным славянством? Не им ли угаданы в русской истории, в русском человеке, и в особенности в нашем крестьянстве, те задатки или залоги самобытности, которых прежде никто в них не видел?..
Все товарищи Хомякова проходили чрез эпоху сомнения, маловерия, даже неверия и увлекались то французскою, то английскою, то немецкою философией… Хомяков, глубоко изучивший творения мировых любомудров… никогда не уклонялся в неверие, всегда держался по убеждению учения нашей православной церкви”.
Благодаря такой личности зародилась школа, переросшая в движение, или сообщество, славянофилов. Людей умных, честных, преданных своей родине. Александр Кошелев стал не просто летописцем, но и проповедником их теорий и взглядов, меценатом и редактором изданий славянофилов. В их литературных салонах звучали горячие споры, диспуты и тихие беседы.
Западникам в лице Белинского, Герцена, Грановского и поддерживавшего их Павлова не всегда хватало убедительных доказательств для не менее пылких и превосходящих их в знаниях Хомякова, К. Аксакова, И. Киреевского. “За недостатком доводов они осыпали нас насмешками и сильно сердились”, а порой опускались до клеветы. Тогда славянофилам удавалось парировать такие выходки, но после их ухода из жизни до 1917 года и в советское время ряд публицистов и журналистов взяли на вооружение западнические методы и продолжали использовать подобную тактику, “приправив” ее атеизмом.
Правды ради следует напомнить, что Павлов и Чаадаев поддерживали дружеские связи со славянофилами. Немало теплых слов в их адрес сказал Герцен. Более того, “неистовый Виссарион” впоследствии признался: “Явление славянофильства есть факт замечательный, до известной степени, как протест против подражательности и как свидетельство потребности русского общества в самостоятельном развитии”.
