Утром Анна, улучив момент, когда старик не слышит их, спрашивает у Самнера, умрет ли священник.
– У него внутри образовался гнойник, – поясняет Самнер, показывая на точку в правой стороне собственного живота чуть выше паха. – Какой-то внутренний орган разорвался, и его живот наполняется ядом.
– Значит, вы спасете его, – говорит она, и это не вопрос, а утверждение.
– Я ничего не могу сделать. Это невозможно.
– Вы сами говорили мне, что вы – angakoq.
– Мы в тысяче миль от любой мало-мальски приличной больницы, а лекарств, заслуживающих упоминания, у меня нет вовсе.
Она окидывает его скептическим взглядом. Сам вдруг спрашивает себя, а сколько же ей лет – восемнадцать? Тридцать? Трудно сказать. У всех эскимосских женщин одна и та же коричневая шершавая кожа, темные маленькие глаза и недоуменное выражение лица. Другой мужчина на его месте непременно затащил бы ее к себе в постель, думает он, но священник научил ее читать Библию, и теперь она умеет постоять за себя.
– Если вы не можете спасти его, то зачем вы здесь? – спрашивает она. – Какой от вас толк?
– Я оказался здесь случайно. Это ничего не значит.
– Умерли все, кроме вас. Почему вы остались живы?
– Здесь нет никакого умысла, – отвечает он.
Она сердито смотрит на него, потом качает головой и возвращается к постели священника. Опустившись рядом с ним на колени, она начинает молиться.
Спустя еще несколько часов священника начинает бить сильная дрожь, а кожа у него холодеет и становится липкой от пота. Пульс у него частый и неровный, а на языке в центре появляется широкая коричневая полоска. Если Анна пытается дать ему бренди, его тут же тошнит. Некоторое время Самнер наблюдает за ним, а потом надевает комплект новой меховой одежды и выходит наружу; здесь царит жуткий холод и сумрак, но он рад сбежать от кислого запаха неизлечимой болезни и бесконечных стонов и жалоб старика. Пройдя мимо иглу, он останавливается и смотрит на бескрайние просторы морского льда, тянущиеся до самого горизонта. Время близится к полудню, но на небе уже высыпали звезды. Куда ни глянь, нигде не видно ни малейших признаков жизни, и повсюду царствует безмолвие, холод и тьма. Такое впечатление, будто конец света уже наступил, думает Самнер, а сам он остается последним живым человеком на замерзшей земле. Несколько долгих минут он стоит неподвижно, прислушиваясь к собственному слабому дыханию, чувствуя, как красный комок мышц, именуемый сердцем, мягко постукивает у него в груди, но потом, спохватившись, поворачивает и медленно бредет обратно к домику.
Анна ставит очередной компресс на живот священнику. Она окидывает Самнера гневным взглядом, но он не обращает на нее внимания. Подойдя к медицинскому сундучку, он достает оттуда большой флакон эфира, корпию и ланцет. Несколько минут он затачивает его на оселке, после чего убирает последние книги со стола и протирает его влажной тряпкой. Остановившись подле кровати священника, он смотрит на него сверху вниз. Кожа у старика обрела восковой оттенок и покрылась пленкой пота, а глаза его полны боли и страдания. Самнер кладет руку ему на лоб, а потом заглядывает в рот.
– У вас началось нагноение слепой кишки, – говорит он священнику, – или изъязвление – хотя, в данном случае, разница несущественна. Будь у нас в аптечке опиум, это бы облегчило дело, но, поскольку его у нас нет, то лучше всего будет сделать вам разрез на животе вот здесь, чтобы больная жидкость вытекла из вас.
– Откуда вы разбираетесь в таких вещах?
– Потому что я – хирург.
Поскольку он испытывает слишком сильную боль, чтобы как-то комментировать это заявление или выражать удивление, священник ограничивается тем, что просто кивает. На мгновение он закрывает глаза, чтобы подумать, а потом вновь широко распахивает их.
– Значит, вы уже проделывали такие операции раньше? – спрашивает он.
Самнер отрицательно качает головой.
– Я не делал их сам и не видел, как их делают другие. Я только читал о том, что один человек по имени Хэнкок проводил нечто подобное в больнице Чаринг-Кросс в Лондоне несколько лет тому. И пациент тогда остался жив.
– Мы очень далеко от Лондона, – говорит священник.
Самнер кивает.
– Я сделаю все, что смогу, учитывая обстоятельства, но нам понадобится немаленькое везение и удача.
– Вы уж постарайтесь, – говорит священник, – а об остальном, полагаю, позаботится Господь Бог.
Самнер просит Анну привести своего брата из иглу и, когда тот появляется на пороге, капает несколько капель эфира на комок корпии и подносит ее ко рту и носу священника. Они снимают с него одежду, а потом переносят его обнаженное, безвольно обмякшее тело с койки на стол. Самнер зажигает еще одну свечу и ставит ее на подоконник, чтобы она освещала ему операционное поле. Анна начинает молиться и быстро осенять себя крестным знамением, но Самнер обрывает ее потуги на благочестие и приказывает ей встать в конце стола и пускать в дело корпию с эфиром всякий раз, когда священник станет демонстрировать признаки пробуждения. Брату ее, высокому добродушному малому с туповатым выражением лица, он вручает ведро и тряпку с наказом встать сбоку от Самнера и быть наготове.
Он вновь пальпирует брюшную полость, нащупывая твердые и мягкие места. На мгновение он спрашивает себя, а не допустил ли ошибку и не имеет ли он дело с грыжей или опухолью, а не с абсцессом, но потом напоминает себе, почему об этом не может быть и речи. Он пробует остроту скальпеля подушечкой большого пальца, затем прижимает его к плоти священника и делает поперечный разрез от края тазовой кости до середины пупка. Разрезать наружный покров, мышцы и слой жира, чтобы проникнуть в брюшную полость, удается не с первого раза, а только после нескольких попыток. По мере того как скальпель углубляется в тело, начинается обильное кровотечение, и он удаляет его корпией, продолжая резать дальше. Едва он прорезает стенку каверны, как пинта или около того дурно пахнущего флоккулирующего гноя, мутного и грязно-розового, фонтаном ударяет наружу, расплескавшись по столу и забрызгав руки и локти Самнера. Воздух в доме мгновенно наполняется вонью экскрементов и гниения. Анна вскрикивает от ужаса, а ее брат от неожиданности роняет ведро. У Самнера перехватывает дыхание, и он быстро отступает на шаг от стола. Истечение, клейковидное, перемешанное с кровью и густое, как корнуэльские сливки, продолжается; оно струей выплескивается из узкого разреза, подобно последней судорожной эякуляции какого-нибудь монстра. Самнер, смаргивая слезы, навернувшиеся ему на глаза от невыносимого зловония, чертыхается, сплевывает на пол, после чего, стараясь дышать ртом, удаляет слизь с рук и локтей, приказывая брату протереть стол, а грязные тряпки бросить в огонь. Затем они втроем переворачивают священника на бок, дабы ускорить истечение. Когда они прикасаются к нему, он издает негромкий стон. Анна дрожащими руками тут же прикладывает ему к лицу смоченную эфиром корпию, и он вновь затихает. Самнер кончиками пальцем нажимает на кожу и мышцы вокруг раны, выдавливая оставшийся гной. Трудно поверить, сколько его накопилось в теле священника. А ведь старик отнюдь не отличается высоким ростом, а сейчас, раздетый донага, он и вовсе выглядит тщедушным и костлявым; тем не менее зловонная слизь бьет из него, подобно роднику. Они надавливают и вытирают, надавливают и вытирают до тех пор, пока наконец струя гноя не ослабевает, а потом и не прекращается окончательно.
