В то же время, проведя десятки лет в боях с конкурентами, иные собиратели зачастую к концу жизни приходят к убеждению, что их коллекции, которые к тому времени разрослись до размеров приличного провинциального музея, представляют национальное достояние и их следует завешать городскому музею. Так что совсем не мудрено, что в одном человеке, если он профессионально занимается собирательством, могут быть совместимы полярные крайности.
Когда же я слышу про акты дарения коллекций, то делаю над собой усилие, чтобы не послать таких дарителей подальше. Кому дарить, музею? Да у них три четверти единиц хранения, как они выражаются, гниет в запасниках и подвергается разрушению: реставраторов не хватает, кондиционеры отсутствуют... И после этого — нате, получите еще сто редких картин и икон, отреставрированных, приведенных в полный порядок, чтобы они в этом самом музее через месяц покрылись пятнами плесени. Нет, когда я закончу свое существование, то в завещании особо укажу, чтобы ни одного произведения из моего собрания не досталось музею. Пусть все будет продано частным лицам, так надежнее. Надеюсь, что это произойдет не скоро. И еще, если хотите, то, по-моему, любой коллекционер, я подчеркиваю — любой, какие бы у него ни были убеждения, делает благородное дело, отыскивая старинные предметы на грани их полного уничтожения, реставрируя на собственные средства, и нет ни одного истинного коллекционера, который бы за годы своего увлечения не спас хотя бы несколько произведений. Уже только за это следует быть благодарным такому человеку, независимо от целей, которые он преследовал, даже если и собственную выгоду.
Я тоже не святой, но придерживаюсь принципа, что во всех случаях следует держаться на каком-то относительном уровне, чтобы в своих глазах оставаться достойным собственного уважения: соблазны на этом пути, в силу средневековой неосведомленности граждан, встречаются на каждом шагу. Уровень, о котором я упомянул, конечно, условное понятие, и для кого-то может все равно показаться обыкновенным мошенничеством. Но что делать? Открыть владельцу картины, что это этюд Сурикова и вообще не заполучить его? При имени Сурикова он, при всей своей необразованности, сразу смекнет, что просить за этот этюд следует не двести рублей, а две тысячи! Вот и приходится с непроницаемым лицом словесно уничтожать этюд, чтобы купить его по доступной цене. Все зависит от того, под каким углом зрения смотреть на увлечение стариной и насколько глубоко проникнуться романтическим духом фанатичного племени собирателей.
Я столкнулся с Рачковым в погоне за уникальным Буддой. С тех пор, когда я достаточно нагляделся на великолепную коллекцию Корсакова, я был неравнодушен к непроницаемым бронзовым божествам, попадались они чрезвычайно редко и, как правило, были новоделами и не вдохновляли на приобретение; ныне же были чрезвычайно дороги или вообще не продавались. Будда принадлежал Семену Ивановичу Лаврентьеву, угрюмому малообщительному человеку. Лаврентьев не был собирателем, и, тем не менее, ни в какую не хотел продавать своего Будду. Знали о Будде только я и Рачков, оба посетили Лаврентьева, но тот был тверд в своем отказе, хотя и не знал истинной цены уникальному Будде. Хитрить с Лаврентьевым было бесполезно и постепенно я почти привык к мысли, что этот Будда для меня недоступен. Полгода назад я случайно узнал, что Лаврентьев умер. Я тут же направился к нему домой, в надежде поговорить с его вдовой насчет приобретения Будды, но опоздал на час: из подъезда дома, в котором находилась квартира Лаврентьева, выходил ни кто иной как Рачков собственной персоной и с улыбкой во весь рот. Увидев меня, он растянул губы еще шире и с издевкой спросил:
— Сознайтесь, Виктор Николаевич, что привело вас в эти края? Вы, случайно, не буддист? Может, вы ищете уникального Будду? Тогда я вам не советую подниматься на седьмой этаж, тем более, что лифт в этих «Гималаях» не работает. А Будда — здесь, в моей авоське.— Он взглядом показал на базарную сумку, в которой лежал мой Будда. Я сказал «мой», потому что по дороге сюда уже настроился на его приобретение. Я совсем забыл, что существует Рачков.— Надеюсь,— продолжал он,— что Будда не обидится на меня за такую неподходящую тару во время своего короткого путешествия к моему дому. Там он обретет постоянное место жительства. Навсегда, гражданин Веретенников! Во всяком случае, пока я жив. И всего за тысячу рублей,— не удержался и похвастал он,— хотя цена за один только камень во лбу... впрочем, это не суть важно...
— А что, камень разве драгоценный? Ты же тогда говорил, что это минерал.
— Минерал и есть,— нехотя ответил Рачков.
— А что случилось с Лаврентьевым, рак? Он ведь, как мне кажется, ничем не болел,— спросил я, чтобы более или менее достойно закончить разговор.
— Не болел.— подтвердил Рачков,— был здоров, как племенной бык.
— И что же?
— А ничего: безо всяких на то причин взял и повесился!
— Вот как,— ответил я и пошел прочь, чтобы не видеть торжествующих глаз Рачкова, опередившего меня, как я тогда думал, на минуты. О Лаврентьеве я не вспоминал, будто его и не было. В конце концов, его никто не неволил, значит, были свои соображения. Мало ли причин у любого человека, чтобы разувериться в жизни, хотя он и не походил на тех доморощенных философов, которые маются, переживают, копаются в себе до изнеможения, а потом не видят иного выхода, как полезть на крюк или сигануть с балкона.
Это случилось в феврале, а вот теперь, в июне, не стало Рачкова. Я узнал о его смерти из газеты за два дня до отпуска. Не стоит думать обо мне плохо, но первой мыслью, которая пронзила каждую клетку моего тела, была мысль о Будде. Будда, который остался без хозяина, и если я его теперь упущу, он навеки для меня потерян. Уточнив через общих знакомых, что похороны назначены на завтра, я на другой день, купив четыре гвоздики, направился к дому Рачкова. Не стану скрывать, если бы не Будда, я и не подумал бы отдать последние почести Рачкову, он для меня был никто, так, антикварный знакомый, даже не знакомый, а конкурент, причем удачливый. Конечно, я уже говорил, что чувство какой-то горечи присутствовало, все-таки он был интересным собеседником, но мои мысли занимал только Будда.
Я пришел вовремя: возле подъезда стояли две табуретки, на которых повис гроб с Рачковым. Было много народа, пришли сослуживцы из управления материально-технического снабжения, где трудился Василий Михайлович, знакомые, родственники, любопытные из соседних подъездов. Я подошел и положил цветы у его ног. Лицо Рачкова было спокойным и даже значительным, но я неожиданно для себя отметил, что наряду с величавым мраморным спокойствием, на мертвом лице Рачкова застыл самый что ни на есть концентрированный ужас, от которого черты лица как бы сместились и приобрели необратимое выражение.
Я отошел в сторону, решив, что сегодня никак не смогу заговорить с женой Рачкова по интересующему меня вопросу, но дня через два следует обязательно встретиться, потому что через неделю кто-нибудь опередит меня. А вот и жена Рачкова, Нина Васильевна, в черном траурном платке. Я подумал, что будет лучше, если я подойду и выражу свои соболезнования, пусть видит, что пришел друг покойного Василия Михайловича, а не какой-нибудь прохожий с улицы, тем более, что я был у Рачкова дома, кажется, один раз и она меня явно не запомнила.
Я подошел и, приняв самое скорбное выражение, тихо сказал несколько слов по поводу раннего ухода от всех нас Василия Михайловича, добавив, что болезнь не выбирает ни молодого, ни старого, а косит всех подряд. Я сказал про болезнь, потому что кто-то, как мне показалось, сказал, что Рачков отмучился. Понятие «отмучился» в моем сознании всегда было связано с болезнью, но Нина Васильевна странно посмотрела на меня и шопотом спросила: «А вы знаете, как он умер?» — «Нет»,— ответил я и уже тогда тревога резанула меня под самое сердце. «Он повесился, мой единственный и ненаглядный Василий Михайлович... О, Боже мой!»— закричала она уже в голос, и ее сразу же оттащили от меня, бросая укоризненные взгляды, чуть ли не обвиняя, что я разбередил открытую рану.
Я молча пошел через клумбы от дома и, несмотря на жару, спина у меня сделалась ледяной, и у виска тяжело билась одна мысль: Лаврентьев! Лаврентьев! Он ведь тоже повесился, бывший владелец Будды. Что это: совпадение, случайность? Или нечто такое, от чего хочется закричать в голос? Скорее всего так. Я почему-то сразу принял эту версию. Меня охватило странное состояние: Я один знаю, что убийца Рачкова невозмутимо находится на каминной полочке в гостиной, никак не реагируя на его смерть.
