— Спасибо,— тепло сказала Нина Васильевна,— заранее благодарю за помощь. Извините, я немного устала и мне необходимо отдохнуть. Вы пришли по какой-то причине или выразить соболезнование? Может, Василий Михайлович у вас денег брал взаймы и вам неудобно об этом сказать?
— Что вы,— решительно произнес я,— никаких денег он ни у меня и ни у кого другого не одалживал. А вот есть в коллекции один предмет, который Василий Михайлович мне собирался продать. Так что, если не возражаете...
— Какой предмет?— удивилась Нина Васильевна.
— Да вот он, Будда,— я показал рукой на каминную полку.
— Не может быть,— Нина Васильевна сразу же с недоверием посмотрела на меня,— Василий Михайлович очень дорожил этим Буддой, все не мог налюбоваться, порой и на работу брал, тайком там смотрел. Он не мог вам его обещать. Хотя... в последнее время он как-будто разочаровался в нем и, бывало, неделями не глядел. Иногда даже прятал в сервант. Невзлюбил, что ли...
— Вот видите,— подтвердил я,— это как раз и было недавно. Я вздохнул про себя с облегчением, потому что после решительных возражений Нины Васильевны подумал, что поспешил и уйду ни с чем.— Он встретил меня и говорит: «Виктор, выручи, купи у меня Будду. Я его приобрел, считая, что это восемнадцатый век, а оказалось новодел — конец девятнадцатого. Да и жене не очень нравится».
— Так оно и было, мне не нравился этот восточный идол, не знаю, что нашел в нем Василий Михайлович.
— А мне как раз не хватает до пары,—вдохновенно врал я дальше.
— Сколько же за него заплатил Василий Михайлович?— спросила с едва уловимым интересом Нина Васильевна,— я почему спрашиваю,— упредила она мой ответ,— ведь он со мной хитрил и не говорил истинных затрат, боялся скандалов.
— Тысячу рублей. Переплатил, конечно, но когда загораешься, не останавливаешься ни перед чем.
— Ого,— удивилась Нина Васильевна,— теперь понятно, почему мы вечно сидели на мели. И вы за него дадите тысячу рублей? Может, вы хотите купить его дешевле, говорите, не стесняйтесь. Я уступлю. Я осталась совсем без гроша.
— Ну, что вы,— искренне возмутился я,— что же я, по-вашему, стану наживаться на чужой беде? Вот, пожалуйста, ровно тысяча, я их даже заренее приготовил.— Я вынул из портмоне тысячу рублей и положил на столик.
— Что ж,— вздохнула Нина Васильевна,— забирайте своего Будду.
Не показывая своего торжества, я подошел к камину: сбылась моя мечта и я обладатель уникального произведения, да еще, возможно, с драгоценным камнем во лбу! Такого Будды не было даже в такой значительной коллекции, как корсаковская, хотя тот и собирал ее два десятка лет.
Я обернул Будду в холстину, найденную Рачковой в кладовке, прижал к груди и поскорее простился, зная наперед, что никогда больше не перешагну порога этого дома. Я шел по улице, сдерживая себя, чтобы не развернуть материю и не посмотреть на Будду еще раз. Меня раздражали светофоры, народ на улице, машины, мешающие перейти дорогу и поскорее очутиться на даче наедине со своим сокровищем. После многих лет поисков антиквариата я неожиданно ощутил, что мое увлечение — болезнь, такая же как наркомания, она ломает тело от желания приобрести интересующее тебя произведение, недоступность вызывает у тебя приступ ненависти к владельцу, разрушает принятые нормы человеческой морали, заставляя порой изыскивать любые пути для достижения своей цели. Если бы Нина Васильевна не отдала мне Будду, я бы не успокоился и годами ходил к ней, осаждая то приступом, то выжиданием, соблазняя деньгами и предложением помощи. И действительно, сделал бы для нее черт знает что, только бы Будда стал моим. Я сказал «любые пути». Это, конечно, не значит, что я мог бы избрать путь угроз, это противоречит моим убеждениям, но все остальное, от фальшивого сострадания до исступленной настойчивости, было допустимо.
Будда был тяжелым, словно отлитым из золота, он оттягивал мои руки и я как-то сразу понял, что с его приобретением во мне включились неведомые мне часы, каждый шаг был равен секунде или минуте, а может и месяцам. Я понимал, что эти мысли — результат трагических совпадений в жизни Рачкова и Лаврентьева, и в то же время эти часы никак не были воображением расстроенной психики, а существовали сами по себе, вернее, были продолжением Будды или частью его самого. Я именно подумал о часах, потому что и сердце стало биться в необычном ритме, гулко и тяжело, как шаги командора. Я гнал от себя эти мысли, потому что не был подвержен мистике и хорошо знал цену подобным разрушительным настроениям. Поначалу — это вроде проходная мысль, случайность, плод воображения: промелькнула и ушла. Но она обязательно возвращается, наполненная новым импульсом разрушения, и ты уже менее защищен от нее, потому что она для тебя не является новой, а как бы апробированной, уже известной тебе, и от этого возникает статус доверия. Ты перестаешь относиться к ней с опаской: как же, это та самая мысль, которая уже давно живет в тебе, ты привык к ней, сроднился, она твоя и ты перестаешь контролировать себя, даже наоборот, безраздельно подчинен ей, подвластен ее сокрушительной идее по поводу твоего собственного бытия, искушая себя вопросом: а тот ли ты человек, за которого выдаешь себя перед самим же собой? Я знал, до чего можно довести себя, попав в круговорот подобных мыслей. Поэтому я постарался переключиться с мистики на Будду в его прямом для меня значении — редкостном произведении искусства, что мне и удалось.
Я поехал на дачу: не хотелось в душную городскую квартиру. Там, кроме трудолюбивого соседа-летчика, никого поблизости не было, и мне никто помешать не мог: жена Валентина на полгода уехала в Москву писать кандидатскую работу. Когда я позвонил ей и сказал, что сдал билет на самолет и проведу отпуск дома, она предположила вслух, что я заболел. Пришлось отговориться тем, что я пристрастился к нашему огороду и открыл для себя прелесть именно в таком отдыхе. Она поверила. Она всегда верила и верит мне безусловно. Это, конечно, приятно, когда тебе безусловно верят, не стараются поймать на мелочи, ты не обязан докладывать, где был, с кем виделся, что приобрел и сколько за это заплатил, куда и зачем ты уезжаешь на субботу и воскресенье. Ей достаточно услышать от меня любую версию и она принимает ее за истину. Но такая позиция со стороны женщины, при всей внешней привлекательности, чрезвычайно опасна: достаточно заронить искру сомнения и дать ей утвердиться, ничто не вернет тебе прежнего расположения. И потом обязательно разрыв. Другие женщины, сомневающиеся с самого начала, устраивающие скандалы по любому подозрению, способны простить обман или измену, они для них не являются неожиданными. А Валентина — никогда.
Итак, жена поверила в мое состояние и желание побыть дома и даже пошутила, не завел ли я в ее отсутствие себе пассию, которая привязала меня к огороду в виду отсутствия у нее отпуска. Ей самой стало смешно от подобной шутки и она рассмеялась. Я тоже посмеялся, но более сдержанно, потому что она по поводу пассии попала в самую точку и по поводу ее отпуска тоже, хотя это и не было причиной для отмены моих прежних планов. Единственной причиной был Будда: вначале я не знал, за какое время смогу его приобрести, теперь же не мог так сразу расстаться с ним на три недели. Я должен смотреть на него, смотреть в его непроницаемые глаза, познавая сущность и мудрость ушедшего в себя пророка. Так было всегда, когда я приобретал новый экспонат для коллекции, будь то голландская картина на паркетированной почерневшей доске или древняя китайская статуэтка, исполненная способом кракле. Я старался мысленно проникнуть вовнутрь материала, сквозь молекулы и атомы, и как бы познать душу произведения. Мне почти всегда это удавалось, хотя процесс такого познания мучителен. Кажется, порой ты близок к разгадке, но почти осознанная мысль вдруг тает в тебе, как остатки яркого сна, превращающегося поутру в хлопья несопоставимых отрывков, тусклых и бессмысленных.
Я за час добрался до своей дачи, принял душ, переоделся в легкий летний халат с белыми отворотами на вишневом фоне, расположился на веранде, поставив перед собой бутылку прохладного белого вина, закурил сигарету и только тогда развернул Будду. Я выпил стакан вина и унес бутылку на кухню: показалось кощунственным ее соседство на плетеном столике рядом с Буддой. Сейчас я мог рассмотреть его до мельчайших подробностей, въедаясь взглядом в каждй узор на одежде, ощутить кожей пальцев теплоту бронзы, ее дыхание и пульс, потому что это был мой Будда, который вот уже столько времени будоражил мое сознание. Порой невозможность обладания Буддой доводила меня до исступления. Теперь все позади.
