Романов вспомнил, что этот безумец был казенный дьяк Тимофей Осипов, которого он уже встречал на сборищах у Шуйского. Осипов был известен своей истовостью и набожностью, хмельного в рот не брал. Да, что и говорить, Шуйский выбрал на роль убийцы Димитрия как раз того, кого надо было выбрать!
Романов исподтишка огляделся и увидел на лицах то, чего и ждал: оторопь и нерешительность. Безумный вид Осипова вселил в собравшихся не уверенность, а страх. Русские могут сколько угодно ругать царя, однако цареубийство есть поступок, адскими мучениями наказуемый…
Вот сейчас непременно прозвучит чей-то воодушевленный возглас, с тайной усмешкой подумал Романов. Наверняка у Шуйского все было продумано, он ожидал этого минутного замешательства и приготовился к тому, чтобы пресечь его, пока оно не разрослось и не стало опасным.
Так и вышло.
– Мы на все согласны! – с воодушевлением вскричал родственник князя Василия Ивановича, Михаил Скопин-Шуйский, государев мечник. – Мы присягаем вместе жить и умирать. Будем тебе, князь Василий Иванович, послушны: одномышленно спасем Москву от еретиков безбожных. Назначь нам день, скажи, что делать?
Романов прикусил губу. Все, слово сказано! Один Шуйский назначил другого Шуйского вождем! Теперь уж поздно противиться. Да и князь Василий Иванович словно бы воспарил над креслом своим – обратно его уже не скоро опустишь!
– Для спасения веры православной я готов принять над вами начальство, – веско сказал он. – Ступайте и соберите всех своих людей, домочадцев и холопов, чтобы были готовы. Нам все понадобятся. Ночью с пятницы на субботу пусть будут отмечены дома, где стоят поляки… Утром рано в субботу, как услышите набатный звон, пусть все бегут и кричат, что поляки хотят убить царя и думных людей, а Москву взять в свою волю; и так по всем улицам чтоб кричали. Народ услышит, бросится на поляков; а мы тем временем, как будто спасая царя, бросимся в Кремль и покончим его там. Если не удастся и мы пострадаем, то обретем себе венец мученический, непобедимый и будем жить жизнь вечную, а коли победим, то и сами спасемся, и вера христианская будет спасена в веках.
«И род Шуйских воссядет на престоле», – мысленно добавил Романов и неприметно покачал головой: а ведь еще неведомо, как все пойдет, неведомо. И мятеж может не получиться, и Шуйский может не дожить до его окончания. И вот тогда…
Он впервые пожалел, что являлся на заседания заговорщиков, соблюдая строгую тайну своего присутствия. Почти никому не ведомо, что Федор Никитич – один из вождей мятежа. Если Шуйский сковырнется в этой заварухе, которую сам же и затеял, останется только уповать на звучность и весомость имени Романовых, потому что драка за престол тогда пойдет немалая…
А впрочем, Шуйский настолько убежден в своей непобедимости, что вполне может и победить! Особенно если найдет непосредственный повод возмутить народ.
В эту минуту князь Василий Иванович резко вскинул голову и взглянул прямо в глаза своего молчаливого, сдержанного сподвижника. И по тому, как сверкнул его взор, Федор Никитич понял, что: первое – проницательный, хитромудрый Шуйский умудрился прочесть его мысли, а второе и главное – у него уже измышлен повод к народному возмущению!
Май 1606 года, Москва, дворец царя Димитрия
– Отца моего императором величали, и меня извольте так же звать!
Послы Гонсевский и Олесницкий кисло переглянулись.
Димитрий держал в руках письмо короля Сигизмунда III, начинающееся обращением: «Дорогой брат и великий князь!» Письмо имело вид крайне жалкий: оно было смято, как если бы русский царь сначала не сдержал своего гнева, а потом спохватился.
– Но, ваше величество… – начал было Гонсевский, чувствуя себя весьма неуютно. – Титул императора не применяет к себе даже сам король польский…
– Что значит – сам?! – глянул на него Димитрий своими темно-голубыми глазами, и Гонсевскому почудилось, будто из очей разгневанного царя вылетел поистине адский синий пламень.
– Конечно, сам! – с дрожью в голосе промолвил Гонсевский. – Вы требуете цесарского титула на том основании, что предку вашему, киевскому князю Владимиру Мономаху, был дан такой титул от греческих императоров… Хорошо, пусть так. Но коли и в самом деле так, то титул императора скорее принадлежит королю польскому, ибо он теперь владеет Киевом.
– Велика важность! – хмыкнул Димитрий. – Мало ли кто теперь Киевом владеет! Киев – основа земли русской, он был, есть и останется русским, значит, русский царь и должен чествоваться кесарем и императором!
Тут покачнулся даже Мнишек, который и прежде-то отменно владел своим лицом, а уж живучи в Москве, приучился не показывать вовсе никаких чувств, чтобы, борони Боже, не разозлить кого-нибудь из русских, которые все как один были до крайности обидчивы. Но сейчас на его лице невольно отразился тот же священный ужас, который исказил и черты послов.
Как может русский царь говорить такое?! Ведь это все равно что признаться: рано или поздно он станет добиваться киевского княжения! О-е-ей, кажется, прав был великий канцлер Замойский, говоривший: «Ежели ваш Димитрий и впрямь сын Грозного, он никогда не оставит поляков в покое, вечно будет мстить за то унижение, которое некогда пережил от нашего Батория. Да ведь ненависть к полякам в крови у каждого истинного русского… и наоборот. Дружба меж нашими народами возможна лишь на краткое время!» Димитрий, кажется, и впрямь истинный сын Грозного, и натура отца себя еще покажет! И не дай Бог никому дожить до того времени!
Замойскому хорошо, он уже помер, но Гонсевский с Олесницким-то еще живы! И вот видят своими глазами, на своих шеях ощущают, каков на деле оказался претендент, которого поляки сделали русским царем. Себе на пагубу…
– Ваш король изволит издеваться надо мной и именовать Бог весть как, а между тем сестра его, принцесса Анна, прислала мне шкатулку с драгоценностями – не в подарок, добрые господа, а на продажу. Видимо, она меня еще ниже великого князя числит, в торговцы определила? – высокомерно вопросил Димитрий, и польские послы мгновенно вспотели в своих праздничных кунтушах. – Получается, у польского короля нету злотых, чтобы порадовать сестру, коли она при иноземных дворах побирается?!
Да, принцесса Анна сотворила большую глупость. Конечно, шкатулка, которую она прислала, сама по себе великолепна, и камни как на подбор, однако же почему было не сделать «брату-царю» просто подарок? Нет, жадность одолела вельможную панну, ибо знала: Димитрий заплатит щедро, он неравнодушен к предметам роскоши, а Марина – тем паче. Оттого во дворцах их собралось небывалое количество великолепных предметов, от которых дух захватывало даже у послов, бывавших при королевских дворах и видевших многое. Сами их новые дворцы тоже были зрелищем удивительным. Они были выстроены ближе к Москве-реке, подальше от угрюмых дворцов прежних русских царей. Здесь внутри дверные замки и гвоздики были позолочены, потолки превосходной ручной работы раскрашены, печки зеленые, изразцовые, с серебряными решетками, стены покрыты блестящими тканями: передняя комната, большая, вся была обтянута голубой персидской материей, а на окнах и дверях висели златотканые занавески; сиденья обиты были черной тканью с золотыми узорами; столы покрыты златоносными скатертями. За нею были три комнаты, обитые золотыми тканями с разными узорами в каждой для разнообразия. Большие сени перед передней комнатой уставлены были всевозможнейшей затейливой серебряной посудой с разными изображениями птиц, зверей, баснословных богов и прочего. Неудивительно, что среди такого роскошества прежний бродяга очень быстро оперился и почувствовал себя вольным на все… даже на отказ от прежних обязательств, которые были раньше такими прельстительными и манящими. Гонсевский не раз слышал, что папа римский засыпает русского царя письмами с требованиями исполнить все данные обещания. Их будто и не существовало никогда. Иезуиты втихомолку шлют ему проклятия и начинают понимать, что в России им вряд ли обломится обещанный жирный кус. Он не пошел ни на одну территориальную уступку, обещанную полякам. Он ведет себя так, словно родился законным сыном своего отца, а не от седьмой жены, словно вырос на ступеньках трона и получил шапку Мономаха по праву, а не взял силой и хитростью.
