Пан Казик послушно повернулся. И впрямь баба… Солнце светило ей в спину, а шляхтичу – в очи и смотреть мешало, однако и так было видно, что рыжий все рассказал правильно: титьки, задница… надо полагать, все другое перечисленное тоже имеется.
– Эй, Манюня, – небрежно окликнул рыжий. – Приголубь красавчика, слышь? А уж он тебя не обидит, верно, пане ляше?
– Ладно, – ласково отозвалась Манюня. – Пошли, что ль, красавчик, я тебя приголублю. Только ты уж меня не обидь!
И она направилась было к Казику, явно намереваясь распахнуть перед ним объятия, однако остановилась и обиженно поджала губы. И было с чего! Ведь лях, вместо того чтобы немедленно облапить сдобную красотку и наградить ее крепким поцелуем, отчего-то замахал на нее руками и попятился, сделавшись при этом лицом впрозелень, а телом трясясь, словно кулага [60].
– Сгинь, – пробормотал он чуть слышно. – Сгинь-пропади, сила нечистая! Apage, Satan! [61]
Езус Христус… Небось помянешь сатану! Небось воззовешь к Господу! Ведь перед паном Казиком стоял не кто иной, как та самая девка, которая сгубила дорогого друга, пана Тадека! Та самая, сгинувшая из-под стражи в Смоленске!
Пан Тадек признался, что увлекся девкою и забыл о своих обязанностях охранника. В это время неведомо кто поджег кухню и разбросал сено близ покоев панны Марианны. Девка молчала мертво, а ночью исчезла неведомо куда, словно за ней прилетел сам дьявол, которому она, несомненно, служила. А скорее всего у нее был сообщник, который и пытался поджечь дворец. Он-то и помог проклятущей знахарке спастись!
– Сгинь, сгинь! – вскричал пан Казик. – Ты ведьма, сгинь! – И вновь осенил себя крестным знамением.
– Слышь, Манюня, – удивленно сказал рыжий. – А ведь сей мужик тебя не желает, а?
– Ой, не желает! – надулась Манюня.
– И обижает, и бесчестит всячески…
– Ой, бесчестит! – провыла она, явственно готовая зарыдать в голос.
– Ведьмой обзывает. А разве ты ведьма, Манюня?! – проникновенно спросил рыжий.
– Ой, ну какая же я ведьма, Гриня? – удивилась шлюха. – Я честная девушка, хоть сзади ко мне подойди, хоть спереди!
– Слышь, лях! – окликнул рыжий Гриня. – Подойди к Манюне хоть сзади, хоть спереди – всяко доволен останешься.
– Пусть к ней бес подходит! – испуганно воскликнул пан Казик. – Они, говорят, с ведьмами знаются. Она ведьма, ведьма и есть. Сгубила друга моего, а сама живая и невредимая ушла из Смоленска!
Манюня взвизгнула, закрылась от пана Казика рукавом и бросилась под защиту широкой Грининой спины.
– Не возьму в толк, о чем сей лях толкует? – спросил тот, чуть нахмурясь.
Манюня что-то торопливо зашептала, подсовываясь то к правому его уху, то к левому.
– Е-би-ческая сила… – пылко произнес Гриня, устремляя на пана Казика пристальный взор. – Так вот это кто… То-то я смотрю, мне его рожа знакома!
Значит, потрясенно осознал пан Казик, Гриня тоже был в тот чудовищный день в Смоленске? Вот кто поджег дворец и спас знахарку! Этот рыжий! Они с ведьмою сообщники! Конечно, он видел Казика, который валялся в ногах у Мнишков, вымаливая прощение для друга, и чуть не поплатился за это головой.
Ох, Казимеж Полонский, и попался же ты… Беги отсюда, покуда цел! Уноси ноги поскорее!
Пан Казик проворно повернулся на каблуках, однако ни шагу сделать не успел, потому что чья-то рука тотчас вцепилась ему в воротник.
Да, Гриня оказался проворнее.
Он подтянул к себе Казика и держал так, больно вывернув ему шею.
– Не хочешь Манюню… – прошептал укоризненно. – А по дружку скучаешь небось? Жалеешь? Убиваешься, что тошно ему на том свете? Ну, это ты зря. Я там, почитай, побывал – ничего особенного, поверь. Те же мужики, те же бабы – только все с крыльями, как курицы. Не веришь? А хошь поглядеть?
Тут Гриня еще сильнее завернул пану Казику шею назад… Голова у него закружилась, в ушах зашумело, потом что-то хрустнуло… и в глазах Казимежа Полонского померк белый свет. Но ненадолго. Вскоре сделалось в его глазах необыкновенно ясно и ярко, он увидел купы яворов близ Самбора, увидел каких-то людей… Отчего-то все они были в белом, а позади имели крылья…
– Да ты ему шею свернул! – с изумлением сказала Манюня, глядя в остановившиеся, поблекшие очи поляка.
– А чего ж ты хотела? Чтобы он своими криками тут весь народ перебулгачил? [62] – окрысился Гриня. – Собрались бы, начали бы пытать, с чего он тебя ведьмой кликал… Договорились бы Бог знает до чего. Нет, так оно легче. Ладно, будет болтать. Ложись, Манюня.
– Чего? – захлопала она своими зеленоватыми лживыми глазенками.
– Чего тут непонятного? Сказано: ложись, ноги пошире растопырь да ори что есть мочи, – приказал Гриня, а когда Манюня замешкалась, сильным толчком опрокинул ее на спину, задрал юбку, обнажив нагое тело, а сверху уложил на нее мертвое тело пана Казика, для начала спустив с того шаровары.
Полюбовался постыдным делом своих рук, подмигнул Манюне:
– Потерпи, милаха! Потом, когда приказание князя Шуйского исполним, я тебя приголублю.
– Вот князя бы Шуйского сюда и положить, – натужно простонала она, с отвращением отворачиваясь от полуоткрытых губ мертвеца, из которых тянулась тонкая кровавая нитка.
– Будет болтать! – рявкнул Гриня. – А ну, ори, шалава!
– А-а-а-а! – широко разинув рот, пронзительно заорала Манюня. – И-и-и, мамыньки-и-и-и! Спасите, православные! Помогите, кто в Бога верует!
Из кабака повалил народ…
* * *
Через малое время слух о том, что какой-то лях изнасиловал москвитянку – невинную девушку! – разнесся по городу. Человека, который спас бедняжку от насильника и сгоряча свернул ему шею, москвитяне не выдали. Это вызвало гнев шляхтичей. То тут, то там вскипали драки между русскими и поляками, и заварушки эти никак не прекращались. Возле дома князя Вишневецкого, который потребовал выдачи убийцы, мигом собралась толпа с криками: «Бей литву!» [63] Распространялись слухи, что поляки ночью могут штурмовать Кремль и взять царя в заложники, чтобы тайно вывезти в Польшу. Воевода Мнишек и его сын, брат царицы, с испугу стянули на свой двор всю пехоту, с которой приехали, и вооружили прислугу. Да и остальные поляки держали ушки на макушке. Послы Гонсевский и Олесницкий превратили свои дома в крепости.
– Государь, в городе неспокойно! – беспрестанно твердил Басманов. – Надо усилить караулы!
– Все сделано, – ответил Шуйский, и царь поверил ему, успокоился, ушел в покои царицы, где танцевали, где готовились к завтрашнему маскараду.
Все и впрямь было уже сделано Шуйским… Целый корпус войск, привлеченный на сторону заговорщиков, – восемнадцать тысяч человек! – вошел в Москву, занял все ее двенадцать ворот и преградил доступ в Кремль и выход из него. Караул из ста человек драбантов Маржерета, обыкновенно стоявший в Кремле, был тайным приказом Шуйского уменьшен до тридцати человек.
