И начальник Управления пошел к выходу. Савостьянов поправил фуражку, отдал честь Мостовому и двинулся за начальником. На душе было погано.
— Не очень круто посолил? — спросил он в машине.
— Я же говорил: наглецов надо ставить на место, сразу и навсегда, — отмахнулся генерал-полковник. — Как же мы его проглядели, Юрий Петрович? Быстро мальчик взорлил… И ход хороший — телевизор показать! Чтобы все знали, кто в доме хозяин.
Они молчали почти до Таганки. Потом начальник Управления спросил:
— Ты не заметил ничего странного? Ну, в докладах всей этой братии?
— Заметил, — сказал Савостьянов. — Сведения о подготовке путча они получили, впрочем, как и мы, аж в ноябре, но к активным действиям приступили только в конце апреля.
— Вот-вот! Почему же полгода телились?
— Ждали, куда кривая вывезет. Варианты просчитывали.
— Вряд ли. Скорей всего загоняли в заговорщики всех, от кого хотели по каким-то причинам избавиться. Они-то, нынешние победители, и есть настоящие переворотчики. Да-да! Пока мы отгоняли от курятника хорьков, туда забралась лиса. И вместо внешнего переворота тихо-мирно произошел внутренний. Дворцовый. Главная цель путча достигнута — они в Кремле.
— Пожалуй, ты прав, — вздохнул Савостьянов. — Не могу отказать Мостовому в стратегическом мышлении… Спровоцировали всех, кто был не согласен с курсом президента. Натравили на них нас. А чтобы не шибко бегали, нацепили на ноги вместо гири МГБ. Затеяли передислокацию армии, даже банки отдали! Чтобы мы, сражаясь на три фронта, забыли о четвертом. И ведь забыли! Глупыми становимся? Или старыми?
— Отваливать надо, — сказал начальник Управления. — У меня дом на Азове. Буду рыбу ловить да Бога славить.
— Это минутная слабость, Виктор. Помнишь, ты говорил: главное в игре — держать непроницаемую морду. Зря, конечно, ты так раскрылся перед этим хлыщом… Труднее будет работать. Но еще не вечер. Карты только сдали. Не люблю, когда мне нахально срут в галоши…
— Значит, хочешь еще послужить его превосходительству господину первому вице-премьеру?
— Хочу, — кивнул Савостьянов. — Есть одна домашняя заготовка. Лишь бы чего не случилось. Ведь недаром он кулачонками сучил в сторону Верховного Совета. По моим сведениям, собираются разгонять батальон охраны. Семенцов предупредил. Тот самый мальчик, который замочил Ткачева. Перспективный, кстати, мальчик.
— Ладно. Займись пока этой линией, Юрий Петрович. Если еще не поздно…
33
«Никогда ни одна реформа в России не оканчивалась полностью успешно, ни одна не достигала поставленных целей и задач. А это еще хуже, чем если бы этих реформ не было вообще. Ибо сорванная, не доведенная до конца реформа отбрасывает страну, общество в ситуацию худшую, чем была до ее начала… Мы, к несчастью, знаем это лучше других народов. Любое реформаторское усилие в России неизбежно приводило к расколу, поляризации общества. Реформы ни разу не выступали у нас как общенациональная идея…
После танковой стрельбы на площади Свободной России динамика всех политических процессов в стране резко усилилась, но еще более возросла неопределенность их направленности».
Н. Злобин. «Куда мы? С кем мы?» «Литературная газета», 1993, 10 ноября.
Быстро промчалось лето, как будто и не было его. Дни стояли еще солнечные, но в воздухе явственно чувствовался холод. Словно за горизонтом рос огромный ледник, медленно сжимаясь вокруг Москвы.
Елизавета Григорьевна надела толстый плащ, хоть ехать предстояло всего лишь с Остоженки на Пресню. Калининский проспект за Садовым кольцом был перегорожен сварными решетками и крытыми грузовиками, у которых переминались хмурые, в касках и бронежилетах солдаты. А может, милиционеры — не разберешь.
— Поезжай отсюда с Богом, отец, — сказал один из них Седлецкому. — А то либо тачку побьют, либо, извините, морду.
— В чем все-таки дело? — расстроился Седлецкий. — Мы на новоселье едем, тут ближе…
— Поезжайте отсюда, — повторил солдат, оглядываясь. — Если не хотите неприятностей…
Седлецкий вернулся в машину, газанул и почти на месте развернулся. Нарушая все правила, пересек по диагонали кольцо и поехал в сторону площади Восстания.
Елизавета Григорьевна вздохнула:
— Говорила же, надо было ехать на метро.
Седлецкий промолчал. Изрядно поколесил вокруг высотного здания, пока наконец не проехал глухими и грязными дворами в Большой Девятинский. Сразу за церковью Девяти мучеников показался нужный дом. Пятиэтажный, темный от древней московской копоти, с арочными оконцами и балконами на причудливых, как в тереме, столбах.
В тесном дворе торчало одно-единственное дерево с желтой листвой. Вокруг дерева табунились легковушки. Кое-как нашел место для парковки, закрыл машину. Из багажника достал огромную картонную коробку с немецким кухонным комбайном и огляделся.
— Алексей Дмитриевич! — Акопов махал с узкого балкона. — Поднимайтесь! Третий этаж.
В подъезде царил полумрак. Старинный лифт с металлическими решетчатыми дверями лязгнул, казалось, на всю Москву и поплыл вверх. Елизавета Григорьевна судорожно сжала в руках сумочку.
— Не психуй, Лизок, — улыбнулся одними глазами Седлецкий. — Это очень хорошие люди. Вот увидишь.
— Я не психую, я волнуюсь. В гостях сто лет не была. Между прочим, благодаря тебе.
У лифта дожидался Акопов — в темном костюме с ярким галстуком и в клетчатых домашних тапочках. Седлецкий посмотрел на тапочки и засмеялся…
Сначала они обошли квартиру — большую, с высокими потолками, еще пустую и гулкую. Недавно ее белили и красили, циклевали тут полы, меняли трубы, и все равно в трех комнатах, в узком длинном коридоре словно витали тени нескольких поколений, родившихся здесь, выросших и состарившихся… Седлецкие как бы попали в собственную квартиру, только после ремонта, о котором они столько мечтали и который столько лет откладывали.
В спальне стояла огромная белая арабская кровать, в детской — тренажер с чугунными противовесами, а в гостиной — стол под льняной скатертью, уставленный бутылками и закусками. Елизавета Григорьевна присоединилась к женщинам на кухне — Людмила с Полиной, которую привез Толмачев, заканчивали приготовление праздничного ужина. Тут же вертелся и Мирзоев, надзирающий за пловом. Седлецкий поманил его из кухни:
— Турсун, пошли покурим…
— Ты же знаешь, не курю, — отмахнулся Мирзоев.
— Я сказал: пошли!
На балкон они вышли вчетвером. В щель между двумя домами виднелись Москва-река и угол «Белого дома».
— Не вовремя ты затеял новоселье, — вздохнул Седлецкий. — Тут такое намечается…
— А в этой стране что-то всегда намечается, — с досадой сказал Акопов. — Тут все не вовремя. Даже жить!
— Зачем тебе тренажер? — спросил Толмачев.
— Чтоб ты спрашивал…
Вечер опускался тихий и сырой. Неясный шум доносился со стороны «Белого дома».
— Все митингуют? — кивнул в сторону реки Мирзоев.
— Да уж, — сказал Седлецкий. — В Кремле настроены самым решительным образом. Штурм ожидается в самые ближайшие дни.
— С ума посходили, — сказал Мирзоев. — Это же самоубийство! Кто за ними пойдет?
— Мы и пойдем, — сказал Толмачев. — Зарплату нашему брату прибавили. Почти в два раза. Надо же отрабатывать содержание.
— Я не пойду, — сказал Акопов. — Я вообще на пенсию собираюсь. Жена теперь у меня есть, квартира — вот она… Напложу детей и постараюсь воспитать у них чувство отвращения к политике.
— Молчи, Цицерон, — сказал Седлецкий. — Тебе такую пенсию устроят — небо с овчинку покажется. Подполковника дали? Дали! Вот и служи.
— Кстати, Коля, — повернулся Акопов к Толмачеву. — Не худо бы озвучить приказ по Управлению. А то слухами питаемся, как последние обыватели.
— Приказ еще не подписан, — сказал Толмачев. — Вот вернется из госпиталя начальник…
— А он вернется? — спросил Мирзоев. — Мне кто-то сказал — дипломатическая болезнь у Виктора Константиновича. Не хочет ввязываться в свару.
— Все-то мы знаем, — отмахнулся Толмачев, разглядывая кончик тлеющей сигареты. — Ладно, озвучу приказ. А то ведь выпить спокойно не дадите, репьи… Значит, так. За личное мужество. Довольны? То-то. А с вами, Алексей Дмитриевич, разговор особый. Открывается вакансия на новый отдел. Кавказский. Поскольку вы теперь полковник… И учитывая ваш опыт в Шаоне, откровенно говоря…
— Мне бы не хотелось бросать институт, — вздохнул Седлецкий.
— Начальство что-нибудь придумает, — пожал плечами Толмачев. — У матросов есть вопросы?
— Есть, — сказал Акопов. — Ты только без звездочки остался?
— Только без звездочки, — успокоил его Толмачев.
