Последние слова были произнесены подчеркнуто самоуверенно, и за ними последовал торжественный выдох, словно старик держал речь стоя, а затем сел.
Назначение цены было единственным результатом, которого Куста добился, посетив старика. Однако же деньги требовались ему срочно, скотине нужен был корм, работникам — жалованье. Не оставалось ничего иного, как отправиться к Роймале. Но и Роймала на сей раз не очень-то был расположен давать взаймы, а начал тоже перечислять ошибки, допущенные Кустой в жизни, причем делал это гораздо грубее, чем старик заседатель. Громко откашливаясь, мужичище Роймала называл своими именами все то, что было связано с хождением молодого Кусты в Плихтари.
— Подобные делишки единственный наследник такого имения должен улаживать деньгами, — улаживают ведь иной раз, слыхать, и сыновья из семейств победнее — хе-хе, — небось и сам знаешь…
До того Куста краснел, теперь же он побледнел и сжал зубы. Это был самый унизительный для него миг. Что ему следовало сделать? Он встал, и Роймала, замолчав, тоже встал, откинувшись назад всей тушей. В тот момент Куста опять чувствовал себя совершенно одиноким. Ему не от кого было ждать поддержки, и не было у него ничего, кроме чувства собственного достоинства. А здоровенная туша Роймалы словно уже нависала над Салмелусом, и оставалось только попытаться спасти оттуда, из-под нее, хоть что-то: жену, двух больных и одного здорового ребенка, служанок, скотину… Не имело смысла сердиться на этого мужичищу, который опять пощипывал свои бакенбарды, слишком уж он стар и беспомощен, чтобы об него руки марать. Куста криво усмехнулся одним уголком рта, никогда раньше он так не улыбался. Потом он сказал:
— Возьмите все имение, этого ведь вы хотите.
Роймала вздернул брови, как иной раз в церкви, когда пастор в проповеди произносил нечто такое, что касалось гибели души, так легко навлекаемой земной мамоной. «Ах, так, этот-то теперь уже вон что предложил…»
— Да-а, и впрямь, пожалуй, какой из тебя хозяин имения, по крайней мере сейчас, а я вполне в состоянии купить Салмелус и привести в порядок… Но — хм — о таких вещах без грога не говорят. Мать, подай-ка нам сюда немного горячей воды и сахара, — крикнул хозяин в приотворенную дверь таким голосом, что Кусте не оставалось ничего другого, как рассмеяться, хотя он и испытывал отвращение к лицемерию чрезмерно дружеских слов и интонации Роймалы.
В этот момент грог действительно пришелся по вкусу Кусте Салмелусу. Что ж, если дело зашло так далеко, то можно и посидеть здесь. Однако он внутренне оставался начеку и лишь казался сдавшимся. Роймала пускал в ход все свои отеческие приемы, говорил почти таким же голосом, каким только что обращался к хозяйке, прося ее принести необходимое для грога. Он пытался предлагать разные цены на разных условиях, то предлагал продать все вместе с движимым имуществом, то — лишь недвижимость, то — лишь с частью движимости. На этом, последнем, условии они и сторговались. Правда, Кусте было не совсем ясно, сколь удачную сделку он заключает, но поскольку Роймала, как бы там ни было, согласился заплатить гораздо больше той минимальной суммы, которую называл старый заседатель, они и ударили по рукам. Роймала отсчитал достаточный задаток, и был назначен день заключения контракта.
Куста и на следующее утро не сожалел о содеянном. А Хильма, в свою очередь, похоже, не очень и думала об этом деле, обмотав голову шерстяным платком, она ухаживала за больными детьми. Увидав деньги, она немного оживилась и принялась собираться в лавку: нужно было купить муки, да и кофе был на исходе. Так и поехали.
Но следовало подумать и о том, куда перебираться отсюда на жительство. Пожалуй, лучше всего было бы переселиться в город и там что-нибудь предпринять, — считала Хильма. В ответ Куста заметил лишь, что Роймала обещал им право пользоваться этими двумя комнатами и кухней по меньшей мере до осени, если они того пожелают. Про себя Куста решил, что не останется здесь дольше, чем необходимо, а попытается при первой возможности приобрести хуторок поменьше где-нибудь южнее. Его почему-то тянуло на юг. У него оставалось столько денег, что он был уверен, их хватит на приобретение жилища и земельного участка.
У Роймалы и на этот счет нашлось свое предложение. У него на дальних землях пустовал большой крестьянский двор, жилую избу которого он мог бы и продать. Или же сдать ее в аренду вместе с небольшим участком. «Будешь там хотя бы моим лесным сторожем», — предложил Роймала На это Куста, ничего не ответив, вышел из комнаты, где сидел Роймала. Разговор происходил в Салмелусе, куда Роймала наведался «взглянуть на этот свой третий дом». Уходя, он сказал Кусте во дворе:
— Осмотрел я эти комнаты в доме и порешил: задняя-то не очень вам и нужна, ведь та — рядом с кухней, похоже, достаточно просторная. Да и любому ясно, что у тебя скоро народу на одну кровать поубавится, они уже — девчонка с мальчишкой — не жильцы… Да, и еще… поприглядывай маленько за тем клином леса, что подступает к Плихтари, твои теща с тестем до сих пор пользовались им как своим, но я-то сторговался с тобой об имении целиком, каким оно было на тот момент, так что вычту с тебя, если там порубят…
Куста не мешал ему говорить и громко откашливаться. Когда Роймала наконец ушел, Куста вернулся в дом, где обитатели «одной кровати» действительно дышали на ладан. Сын и умер в тот же день, а в ожидании конца дочери провели еще сутки.
После долгого перерыва жизнь опять показалась высокой и праздничной. Не было ни в чем недостатка, коровам хватало корма, и люди были сыты. Даже позволили себе чуть ли не роскошь. У Хильмы с детства была слабость к блинам, теперь она пекла их, тоненькие и масленые, почти расползавшиеся в руках. Ими угощали и служанок, все жили в каких-то общих ожиданиях. Впрочем, одно ожидание уже завершилось: маленькие брат с сестрой, которые всегда и всюду ходили вдвоем, лежали теперь рядом, на досках, в чулане; посиневшие хиленькие трупики. Но малышка Силья была здоровой, как и прежде. И все житье-бытье здесь, пожалуй, вновь пронизывало то особое ощущение счастья, какое впервые ненадолго возникло в Салмелусе, когда Хильма Плихтари осталась там навсегда, а тетя Мартта уехала, и продержалось до дня венчания. Изредка такое чувство охватывало там всех и позже. Но теперь оно было, пожалуй, сильным как никогда.
Счастье благоволило Кусте и в том, что новое и очень пришедшееся ему по нраву жилье привалило как бы само собой. Оно было в другой волости, к югу отсюда, и продавалось по какой-то необычной причине, об этом случайно знал ленсман, оформлявший купчую в комнате Роймалы, — попивая затем там кофе, он рассказал и подробности. «Поезжайте взглянуть», — посоветовал он Кусте Салмелусу. Куста, привыкший доверять ленсману, внял его совету и на сей раз: поехал и, посмотрев, сразу же сторговался.
Начавшись удачно, все пошло очень складно и дальше. Куста тщательно разобрался со своей движимостью, отделив то, что переходило Роймале, и то, что предстояло продать с торгов. Затем он договорился, что торги проведут через две недели, в понедельник, ибо в воскресенье — похороны детей.
Время ожидания похорон и аукциона прошло спокойно, для всей семьи и работников то были дни глубокого отдыха. Под какими-то незначительными предлогами Куста объехал все дальние земли, как бы попрощался, ибо с ними были все же связаны чуть ли не самые дорогие для него воспоминания. Некоторые из воспоминаний относились к мелким событиям детства, когда ему вместе с батраками удавалось пойти на далекие места их работы и там отведать с ними их пищи, пищи настоящих мужчин. Во время этих прощальных поездок ему довелось проезжать мимо дома Вооренмаа, с которым тоже было связано одно событие… тусклый декабрьский день, когда родилось самое первое, неживое дитя… Это воспоминание было для него особенно болезненным, он и на сей раз, как тогда, напоил у колодца лошадь, но в дом не пошел.
Хильма, в свою очередь, побывала кое у кого в деревне, куда поближе — ходила пешком, куда подальше — ездила на лошади, — ведь лошадей они оставили себе и никакой работы для них сейчас не было. Она посетила и Плихтари, причем Кусту это ничуть не задело.
В один из таких дней пришел наконец столяр и принес заказанные гробики, в них и положили, обрядив, детишек. Платье, в котором девочку крестили, сохранилось и оказалось покойной впору — так она похудела. «Пусть на ней будет это платье, моих детей уже больше не крестить, а до чужих мне дела нет», — сказала Хильма, слабо улыбаясь, в ответ на осторожный намек одной из служанок.
Малышка Силья была в те дни как бы неким исключением, с которым не умели обращаться запросто. Отец — Куста — носил ее на руках в эти дни больше, чем когда-либо раньше. Даже на дворе видели хозяина, несущего дочку, закутанную в толстую одежду. Слышали и как хозяин весело говорил что-то ей, и это казалось домочадцам ужасным, хотя в то же время в этом было что-то трогательное. Просто прежде никогда не слыхали, чтобы хозяин вот так болтал, — ни с детьми, ни с кем-нибудь вообще.
