о Древнем Риме, пародируя под музыку из „Паяцев“ Леонкавалло персонажей из древней истории и мифологии». Играя цитатами из Библии и производя вторичную метонимическую замену, Заславский сравнивает американского генерала не с апостолом, но с варваром, предложив ему сбросить с 2000 лет по крайней мере пять столетий:
Происходил и тогда въезд в Рим незваного иностранца. Это был Аларих. Привел он с собой орды вестготов, — сказать по-нынешнему: западногерманцев. Послания к римлянам Аларих не учинял, на пресс-конференции не выступал, а начал прямо с разрушения Рима. В решительности генерал Эйзенхауэр, пожалуй, не уступит Алариху. В жестокости, быть может, превзойдет Аттилу, который тоже посетил Италию и побывал под Римом. Но римляне теперь не те. Де Гаспери и Шельба, пожалуй, весьма напоминают знатных римлян времен упадка и разложения Римской империи. Но Эйзенхауэр имел полную возможность убедиться в том, что нынешние римляне — это не рабы, что они, как и весь народ Италии, могут постоять за независимость своей родины и дать должный отпор наглым захватчикам.
Эти метонимические замены-превращения Эйзенхауэра то в апостола Павла, то в Алариха, американцев — в варваров, итальянских политиков — в римских сенаторов времен Римской империи и апелляции к древней истории призваны максимально амплифицировать ничтожное событие — пресс-конференцию генерала — до значения нового вторжения варваров в Европу.
В чистом виде такая метонимическая замена представлена в фельетоне «Три американские сестры», где основным тропом становится синекдоха. Речь здесь идет о трех сестрах — Элен, Пегги и Гусси (первые две — родные, третья — кузина). У Эллен и Пегги есть родной брат — Джон Шерман Цинссер — настоящая «акула Уолл-стрита». Он сумел не только стать владельцем огромной химической корпорации и директором банка Моргана, но и весьма удачно выдать замуж сестер: Элен стала женой верховного комиссара США в Западной Германии генерала Джона Макклоя, Пегги — женой посла США в Великобритании Льюиса Дугласа, а Гусси — супругой канцлера Западной Германии Конрада Аденауэра, который одновременно является директором крупнейшего в Германии «Дойче банка».
Три сестры, таким образом, представляют собой основные интересы США в Европе — политические, шпионские, военные, экономические, финансовые. Рисуя комичные воображаемые сцены семейно-политического общения сестер друг с другом, автор приводит читателя к мысли о том, что через них решаются все основные вопросы в Германии «хозяевами Уолл-стрита»: «Весь боннский парламент — это лишь „людская“ при замке, где Эллен и Гусси согласуют семейно-дипломатические вопросы». Более того, «по всем признакам три американские сестры — воинственные дамы, и в супружески-политическом блоке аденауэров ведущей фигурой является не Конрад, а Гусси». Читатель подводится к выводу о том, что через них осуществляется международный заговор против немецкого народа, который должен стать «пушечным мясом» в будущей войне. После саркастических эскапад автор формулирует следующий вывод:
На примере одной американской семейки мы видим, как расставляют американские империалисты свои силы в подчиненных им государствах. Всей Западной Германией управляет одна семья. Упраздненные короли «божьей милостью» могли бы позавидовать самодержавию королей милостью бизнеса.
Конечно, кровное родство не могло бы иметь такого политического значения, если бы оно не скреплялось родством капиталистических душ, которое, в свою очередь, цементируется родством финансовых монополий. Семейство Цинссеров состоит в самом тесном финансовом родстве с домами Моргана и Дюпона, с Барухом и покойным Форрестолом.
Старший брат, Джон Шерман Цинссер, непосредственно связан с Морганом, Пегги через своего супруга, посла в Англии, — со страховыми компаниями из группы Моргана, Эллен через Макклоя — с фирмой «Жиллет» и германским трестом «Цоллен-верке», Гусси через Аденауэра — с «Дойче банк». Мы в лицах видим, как идет распродажа Западной Германии концернам и банкам.
Все разнообразные предприятия семейства Цинссеров ныне объединяются в единую контору по заготовке пушечного немецкого мяса для новой разбойничьей войны.
Завершается фельетон обнажением приема: «Для Западной Германии всё не могут подобрать настоящего имени. Бизония, Тризония, федеральная Германия, Вестдейчланд. Всё не то. Настоящее имя — Цинссерланд, обетованная страна семейства Цинссеров». Брошенные бывшим бундовцем в конце фельетона слова «обетованная страна» имеют ясную референцию: этот международный заговор построен по модели еврейского заговора, где именно так «расставляются» еврейские жены для хозяев мира. В каскаде сарказмов эта мысль усваивается читателем без всякого затруднения.
Богатство приемов и тропов, весьма необычное для советской сатирической продукции обилие реминисценций, прямых и скрытых цитат из Гоголя, Островского, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Свифта и Марка Твена, украинских поговорок, русских пословиц и исторических анекдотов в фельетонах Заславского объясняется тем, что автор решал две задачи: прямую (высмеивание США) и скрытую (фальсификация реалий американской политической жизни). Первая задача, выдаваемая за единственную, была лишь камуфляжем второй — пропагандистской манипуляции фактами, поскольку каждый фельетон содержал множество передержек, подтасовок и откровенной лжи. Но именно ерничество и саркастические выпады придавали этим текстам повышенную суггестивность, основная (скрытая) функция которой сводилась к тому, чтобы облегчить читателю потребление производимой ими совершенно деформированной картины мира. Цель Заславского была задана в самом названии книги «Пещерная Америка»: из фельетона в фельетон он возвращается к одной и той же мысли — воспринимаемая во всем мире как символ модернизации и прогресса Америка — дикая, пещерная, варварская страна. Таким образом, соцреалистический троллинг (а будучи основанным на поэтических приемах и тропах, он должен описываться в эстетических категориях) выполнял важные дереализующие и преобразующие функции.
От «негативного реализма» к «реалистическому гротеску»
Будучи сугубо манипулятивной эстетической стратегией, соцреализм апеллировал к правдоподобию и потому не признавал «форм условной образности». Подводя итоги развития советской драматургии 1920-х — начала 1930-х годов в первой обобщающей книге о советской комедии, В. Фролов утверждал, что «авторы, отошедшие в своих комедиях от реализма, составляют лагерь, противостоящий социалистической комедийной драматургии»[463] (в этом «лагере» оказывались Булгаков, Эрдман, Зощенко и многие другие).
Этот страх условности породил теорию «реалистической сатиры», которая зародилась еще в сталинское время в работах Леонида Тимофеева и Якова Эльсберга и достигла вершины в книгах Алексея Бушмина и Дмитрия Николаева[464]. Вслед за Луначарским, который писал об «отрицательном реализме»[465], Тимофеев называл сатиру «негативным реализмом», поскольку в ней резко противопоставляется идеал реальности и звучит протест против этой реальности[466].
Апеллируя к «ленинской теории отражения», советская эстетика исходила из примата «действительности», которую искусство якобы «отражало». Именно в ней (а не в самом искусстве) содержались все формы эстетических реакций, включая и комическое: «Смех представляет собой субъективную реакцию на объективно-комическое в жизни»[467]. Предполагалось, что
комизм, смешное, то,
