Сухой щелчок оповещает его о том, что пистолет в моих руках снят с предохранителя.
Юджин усмехается:
– Нам обоим известно, что ты не выстрелишь.
Он делает ещё несколько шагов по направлению ко мне.
– Оставайтесь на месте, руки за голову! – кричу я, чувствуя, что задыхаюсь.
Женя подходит ближе. И ещё. Идёт до тех пор, пока не упирается грудью в дуло пистолета.
– Ангелин, послушай меня. Пожалуйста…
– Нам. Не. О. Чем. Говорить! – в бешенстве выплёвываю ему в лицо. – Отойди от меня, Юджин. Подними руки за голову. Ты арестован.
– А если нет? – с кривой улыбкой спрашивает он. – Пристрелишь, как бешеную собаку?
– Ненавижу тебя, – шепчу ему. – Не-на-ви-жу!
Его лицо искажается от внезапной вспышки злости.
– Ненавидишь? Так стреляй!
Он стремительно накрывает мои руки ладонями, отчего я дёргаюсь, лишь в последнюю долю секунды успев снять палец со спускового крючка, и начинаю рыдать.
– Ты больной? Скажи, ты совсем идиот, Юджин? – кричу на него.
Меня трясёт от осознания, что я реально сейчас могла выстрелить в упор. Прямо в его сердце. Боль и горе становятся осязаемыми, густыми, тяжёлыми, словно это случилось в самом деле. Несмотря на свежие открытия, я не могу принять тот факт, что его больше нет. Не в моей жизни, а в целом. А это что-то да значит. Вот только разбираться в собственных чувствах и мыслях совсем нет времени – вдали уже виднеются фонарики моих коллег.
Я утираю слёзы рукавом, в последний раз всхлипываю и, успокаиваясь, тихо говорю:
– Проваливай из моего города. Увижу ещё раз: посажу или пристрелю. На этот раз точно. Можешь быть уверен.
– Не обещай невыполнимого, прелесть моя ненаглядная, – бросает он с усмешкой. Быстро отходит к деревьям. И практически скрывшись в темноте, добавляет: – До скорой встречи, Ангелочек!
Едва перестаю различать среди деревьев его силуэт, падаю на землю, обрушившись на колени. Ору, не помня себя от боли, колочу руками по пожухлой и грязной листве. От жалости к себе хочется просто раствориться, исчезнуть, уйти в небытие. Сколько человек может вынести, прежде чем свихнётся от этих разрывающих душу чувств?
Власов прибегает первым на мои крики. Осматривает меня, лежащее на земле тело, пинает его ногой. Снова возвращается ко мне.
Осторожно поднимает меня с земли. Настойчиво тянет из рук пистолет. Мнётся, но всё же спрашивает:
– Ты из-за него что ли, Гель? Да эта мразь ни единой слезинки твоей не стоит…
Я знаю. Ни одна мразь не стоит моих слёз. Но сейчас я полностью опустошена. А мысль о том, что днк одной такой мрази, словно опухоль, сидит во мне, отравляет.
– Отвези меня домой, Власов, – тихо прошу его.
– Не обессудь, поедем ко мне домой, – вздыхает он. – Одной тебе в таком состоянии лучше не оставаться.
Я бы съязвила. Или закатила глаза. Но мне всё равно. Там, где ещё пару часов назад билось сердце и жили чувства, сейчас выжженная пустыня.
27. Ангелина
Уехать сразу не получается, как бы мне не хотелось. Власов таскает меня за руку за собой, словно думает, что я реально могу сотворить с собой что-нибудь непоправимое. Я впадаю в апатию. Хочу просто дождаться, когда всё закончится. Мне невыносимо здесь находиться, а тошнота, царапающая горло горечью, служит немым напоминанием о том, чего я больше всего хочу забыть.
Появляется вдруг мысль, что я знаю способ, как это прекратить. Отсечь всё болезненное, прийти в себя и жить дальше – непременно счастливо. Пусть пока счастье и видится мне слишком уж отдалённой перспективой, но когда-нибудь эти муки закончатся, и я снова смогу стать счастливой. Назлоему. Назло всему…
– Эй, Власова, ну как ты? – приобнимая мои плечи, спрашивает Семёнов.
– Всё в порядке, спасибо, – вежливо говорю ему. – Немного страшно было… одной… Но мне повезло.
– Ты молодец, Власова. Вычислила и задержала гниду! Таких душить надо во младенчестве, чтобы не плодились и не размножались. Жаль нет у нас законов стерилизовать преступные элементы, глядишь, со временем очистился бы мир от поганых генов, да сократилась бы численность преступников.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Да, это точно, – глухо отзываюсь я, испытывая прилив безнадёжного, какого-то раскалывающего напополам чувства утраты. Видимо, именно так рушатся мечты, когда вовсе не злой рок забирает у тебя самое ценное и желанное.
– Ты, вот что, Ангелина Анатольевна, – проговаривает полковник, не обращая внимания на моё состояние. – Закрывай все бумаги, пиши отчёты, а я похлопочу, чтобы тебе присвоили внеочередное звание. Молодец, заслужила. Будешь первой в моей карьере женщиной с погонами подполковника. Гордость и украшение моего отдела!
Я начинаю тихо плакать. Ещё совсем недавно сошла бы с ума от радости такой перспективы. Но сейчас сообщение о возможном повышении приносит лишь разочарование. Я не заслуживаю ни новых погон, ни вообще служить в полиции! Женщины слишком подвержены эмоциям и гормональному климату. Я отпустила преступника! Я! Просто дала ему уйти.
– Ну вот, – неуклюже постучав меня по спине, крякает полковник. – Тебе бы отдохнуть, Власова. Для любого мужика был бы стресс – в одиночку взять коллегу и опасного преступника, а ты вообще вон какая у нас хрупкая девочка, хоть и самая смелая и отважная, неудивительно, что трясёт. Это нормально.
Полковник Семёнов подзывает Ярослава и велит ему закругляться с делами на сегодня и отвезти меня – героиню вечера – домой. Бывший раздаёт последние указания, прощается со всеми, но когда до машины остаётся метров 300, его отвлекают вопросом. Власов тормозит. Я медленно волочу ноги до его тачки.
Рядом с ней стоит патрульная машина, у которой выставлен конвой. В УАЗе сидит уже очухавшийся Гриша, прикованный наручниками. Я смотрю на него с примесью брезгливости и недоумения: что я могла в нём найти? Сейчас он выглядит жалким пойманным преступником, которому хорошо известно, сколько лет ему светит. Если он, конечно, доживёт до суда. Зная его гадский характер, я сомневаюсь, что в СИЗО содержится много его поклонников. Хотя, как знать, возможно, там Румынский и станет авторитетом. Мне просто абсолютно плевать на его дальнейшую судьбу.
Но вот он замечает меня и кричит в приоткрытое окно:
– Слышь, Власова! А ты, кукла, не так уж и проста оказалась, да? Расставила своих людей и развела меня, как лоха? Ну ничего, дрянь, ещё посмотрим, кто кого! – Я игнорирую его. Скорей бы Власов уже пришёл. Невыносимо!.. – А где наш общий приятель, а? Что-то я его не наблюдаю. Неужто попустилась своими хвалёными принципами и отпустила любовника? Да, Гелька, слаба ты на передок…
Я сгибаюсь пополам, придерживаясь рукой за ручку дверцы. Горечь, копившаяся внутри весь вечер, с шумом выплёскивается из меня. Впервые в жизни мой проступок имеет столь устрашающие последствия. Если Юджин каким-то образом продолжит грязные дела клуба… всё, абсолютно всё было напрасным! Если кто-то прознает об этом, меня уволят с позором. И я заслуживаю этого.
Власов придерживает мне волосы, гладит по спине. Вытирает лицо влажной салфеткой. Заставляет выпить воды. Я двигаюсь на автомате, а фоном звучит мерзкий смех Румынского, которыйзнает, что я совершила.
Следующие пару дней проходят мимо моего сознания. Словно сомнамбула я езжу на работу с Ярославом, что-то ем, не чувствуя вкуса, когда он заставляет, и сплю, едва предоставляется такая возможность. Мне плевать на то, что Гриша охотно начинает давать показания, что он сдал своего родственника, Первого Вице-Губернатора Зотова, что рассказал об убийстве Анжелики Велегурской. Плевать на то, что на уцелевших дисках действительно оказались кадры зверств и откровенной порнографии. Плевать на то, что весь отдел считал меня героем, чуть ли не подвиг совершившим. Мне не плевать только на то, что никаким героем я не была, что я влюбилась в чудовище и выпустила его на свободу. Что я носила плод от этого чудовища.
Во мне зрела ненависть к самой себе, я мечтала, чтобывсёзакончилось. Не желая решать проблему самостоятельно, я малодушно надеялась, что организм не справится со стрессом, что не выдержит скопившейся боли, которую я тщательно держала в себе.
