В течение нашего столетия прогрессия самоубийств постоянно и быстро поднимается вообще во всех государствах Европы, исключая Норвегию. Можно ли приписать это явление физическим или физиологическим причинам? Очевидно, нет. Ни климаты, ни расы заметно не изменились. Без сомнения, разница расы, после разницы в религии, – превосходное внешнее объяснение различного участия, какое принимают в общей прогрессии разные европейские нации, принадлежащие, впрочем, к одной религии. Немцы, а особенно саксонцы, очень склонны к самоубийству, фламандцы довольно мало, славяне еще меньше, кельты почти совсем не склонны. Кроме того, среди них католики имеют в этом отношении большее преимущество, чем протестанты. Чтобы еще более сузить физиологическое влияние, надо ли отметить Данию, которая среди скандинавских народов исключительно отличается очень сильной склонностью к самоубийству? Правда, в Нью-Йорке цветное население дает пропорцию добровольных смертей в 15 или 16 раз меньше белого. Здесь влияние расы может казаться громадным, если только вместе со мной не посмотреть на это скорее как на действие старого прошлого нашей цивилизации, ставшей конституционной. Во всяком случае, к какой бы расе ни принадлежал человек, он «никогда не лишил бы себя жизни, – как правильно говорит Морселли, – если бы жил далеко от людей и если бы не участвовал в слабостях своих ближних». Это место уважаемого статистика против желания самого Морселли достаточно доказывает мою преимущественно социологическую точку зрения и показывает, что при сознательном отношении к влияниям природы непозволительно ставить их на одну линию с социальными влияниями. Действительно, первые действуют только тогда, когда вмешиваются вторые. На человека изолированного, отвлеченного от сношения с другими действие естественных причин, толкающих на самоистребление, было бы безрезультатно. Они приняли бы другое направление. Как бы ни было слабо социальное влияние, но в сравнении с физическими и физиологическими влияниями оно является побудительной причиной, потому что оно непосредственно. Легкое движение руки стрелочника, а не могучая сила пара устанавливает поезд на путь, который он выберет. Но совсем иная вещь – пропорциональная контрибуция каждого народа этому вторгающемуся злу, иная вещь даже это вторжение, этот ход вперед. На вопрос, почему самоубийство везде или почти везде прогрессирует, несмотря на то, что до некоторой степени оно согласуется с расовыми особенностями, можно ответить только ссылаясь на социальные причины. Среди этих последних экономические причины могли играть только слабую роль, если правда то, что благосостояние и довольство распространялись и прогрессировали в одно время с этой сильной эпидемией убийства. Политические причины также должны быть вычеркнуты, что доказывается той правильностью, с какой этот бич проходил через все периоды спокойствия или кризиса. Остаются только причины собственно социальные, причины в некотором роде утробные, составляющие беспрерывную и незаметную растительную жизнь обществ. Всякий раз, как перед нами окажется правильно восходящий ряд статистики, мы с уверенностью можем сказать, что он передает нам подражательное распространение, умственное и нравственное заражение человека человеком, то есть в данном случае постепенное распространение новых идей, которые покрывают и становятся на место древних верований. Так объясняется более частое повторение самоубийств не только в северных обновленных странах в сравнении с южными, связанными с традициями, но также среди более просвещенных высших классов в сравнении с более несчастными низшими классами и в городской среде сравнительно с деревнями.
В высшей степени легко понять то соотношение, которое отметил Жак Бертилльон в своем прекрасном «Демографическом исследовании развода и прекращения сожительства». Констатировав возрастание этих семейных процессов во всей Европе, он ищет причину этого возрастания и, как хороший статистик, по очереди сравнивает числовые результаты своего исследования, полученные сравнением рас, классов, возрастов и эпох, с множеством других категорий цифр, например, с цифрами, выражающими эмиграцию из деревень в города, частое повторение браков или пропорцию незаконных детей. Но между этими данными нет никакого отношения, если бы оно даже и казалось возможным. На первый взгляд одно сравнение обнаруживает непредвиденное сходство. Карта разводов и карта самоубийств представляют «поразительное сходство». Одни и те же причины действуют одинаково на эти два явления, столь чуждые одно другому. Они одинаково чаще бывают в городах, чем в деревнях, у образованных классов, чем в недрах необразованного населения, у немцев, чем у славян, и т. д. «Среди четырех скандинавских народов только Дания не дает этого странного исключения[135] для разводов и для самоубийств». Картина показывает, что странами, где мало, много, чрезмерно много самоубийств относительно цифры их населения, являются именно те, в которых мало, много или чрезмерно много разводов и прекращений сожительства. Это правило «подтверждается с большой точностью, если сравнить между собой различные части одной и той же страны», например, швейцарские кантоны и французские департаменты. «В швейцарских кантонах всегда насчитывается много разводов и также много самоубийств». Наоборот, там, где мало разводов, мало и самоубийств[136]. «На юге Франции прекращения сожительства редки, также редки и самоубийства. В северной части Луары прекращения сожительства часты и настолько же часты самоубийства. Однако на севере Бретань, Фландрия и Артуа составляют исключение; прекращения сожительства там редки. То же исключение и для самоубийства. Эти две карты похожи между собой и даже в своих деталях».
Это странно тем более, что карта и кривая разводов буквально повторяют карту самоубийств, а потому между убийством и разводом должно было бы существовать отношение, противоположное воображаемому отношению между ними. Развод сам по себе является, следовательно, заместителем убийства. Какая странность!
Отделим, однако, в разводе, как выше в самоубийстве, причины, объясняющие различное участие разных стран или классов в числовом росте, от причин, отвечающих за этот самый рост. С одной стороны, при первом взгляде на проблему мы не должны удивляться, что различные наследственные или традиционные, жизненные или национальные условия передаются вдруг и одинаково различной силой необходимости освобождения, когда дело идет об освобождении от гнета жизни или брака. С другой стороны, если я имел основание объяснять растущий прилив самоубийств так, как я сделал это выше, по крайней мере в большей части, если этот прилив действительно в широкой мере основан на постепенном ослаблении религиозной узды и традиционных предрассудков, то не надо удивляться, что развод растет в тех самых странах и классах, где учащается самоубийство, так как нерасторжимость брака и неприкосновенность жизни суть два члена одного и того же credo, которое подтачивает с каждым днем сначала свободное исследование, а потом свободную мысль[137]. Я прибавляю, что эта точка зрения довольно утешительна: ведь прогрессия самоубийства, может быть, не дает права утверждать о прогрессе отчаяния, а прогрессия прекращений сожительства и разводов не может, конечно, быть достаточной для доказательства того, что люди стали менее счастливы в семейной жизни.
Однако само уменьшение веры и предрассудков не объясняет ни увеличения самоубийств, ни увеличения разводов. К этому надо прибавить, я думаю, две другие причины, растущие на наших глазах: алкоголизм и сложность отношений. Алкоголизм везде прогрессирует, его участие в самоубийстве громадно и все возрастает. Оно возросло, по словам официального отчета за 1880 год, до 483 на 100. В общем, оно стало в пять раз больше, тогда как влияние любви становится все менее и менее ощутительным. Это влияние пьянства показалось бы еще более сильным, «если бы, – как замечает Ивернэ, – в него включить самоубийства, приписываемые умопомешательству, которые в действительности происходят от злоупотребления напитками». Можно ли подобные самоубийства назвать преобразованным убийством? Что касается умножения отношений между членами наших цивилизованных обществ вследствие прогресса передвижения и прессы, то оно усилило и укрепило заразу примера. Кажется, что соединение этих трех причин вполне объясняет все статистические факты, а особенно частое повторение самоубийств на севере, где чрезвычайно сильное потребление алкоголя и полная эмансипация совести встречаются с величайшей плотностью городского населения.
С помощью этих трех ключей можно также решить одну из самых загадочных проблем, поставленную самоубийством на войне. Как могло случиться, что во всех странах армия отдает минотавру самоубийства пропорционально гораздо большую дань, чем остальное население, даже очень большую в сравнении с городскими жителями, которые, в свою очередь, сильно превышают сельских? Это может казаться странным. Однако значительное число самоубийств среди населения городов нельзя объяснять ни крайней распущенностью, ослаблением всякой узды и дисциплины, царящими в городах, ни страшной дороговизной жизни, ни дурной гигиеной и громадным числом болезней. В самом деле, армия всякой нации есть самое дисциплинированное, самое авторитарное, самое организованное, самое здоровое и законное общество, потому что для него выбирают самых сильных людей во цвете лет. Оно, наконец, более всех свободно от нищеты, потому что содержание ему обеспечено. В этом отношении армия представляется нам хуже больших центров. Не скажут, я надеюсь, что закон отклонения между убийством и самоубийством применим и здесь. Если верно то предположение, что убийство другого предохраняет от самоубийства и vice versa, то, конечно, вполне возможно, что военная жизнь с ее обязательными, законными и патриотическими, но от этого не менее кровавыми убийствами исцеляет цивилизованного человека от его роковой склонности к самоуничтожению. Она производит действие, прямо противоположное этому. Можно ли сказать, что войны редки, и что когда они вспыхивают, самоубийства среди военных уменьшаются? Без сомнения, во время революции замечается уменьшение самоубийств и проступков: для статистики это вполне очевидно. Впрочем, разве в мирное время не учащаются дуэли и кровавые драки в казармах, а не вне их? Напрасно буду приводить строгость военной службы: по мере ее смягчения самоубийства среди военных начинают свирепствовать сильнее и особенно проявляются среди офицеров. Но подумаем о том, чем является казарма для большей части рекрутов, то есть для всех тех, кого взяли с полей, и даже для части городских жителей. Сначала она является внезапным и могучим освобождением от религиозных и традиционных предрассудков, чем для ребенка является гимназия. Благодаря тому, что она должна внушить душе солдата новую религию sui generis, новый, присущий военным вопрос о чести, она должна начать с освобождения его от его обычаев и старых идей. Corpora non agunt nisi soluta, говорили старые химики, – всякому соединению предшествует разложение. Во-вторых, ни для кого не тайна, что вынужденное бездействие в жизни полка способствует невоздержанным привычкам. Молодой крестьянин в деревне пьет вино только в воскресенье; на действительной службе он пьет водку каждый день, как только узнает, что офицер сел к столу в кофейне. С этой точки зрения, правда, во французской армии заметно улучшение с 1870 года. Надо ли еще прибавлять, что в последние годы пропорция самоубийств среди военных постепенно уменьшилась наполовину, и этот результат, может быть, основан, с одной стороны, на истощении первой из предыдущих причин, на том, что освободительный характер казармы сглаживается по мере того, как деревня становится более свободной, а солдат начинает вести жизнь менее изолированную от нашего нивелированного общества. Наконец, если и есть среда, в которой люди всегда соприкасаются друг с другом, где благодаря замечательной плотности социального тела социальная жизнь представляется исключительно, даже чрезмерно напряженной, где вследствие этого воспламеняющее действие примера распространяется с громадной силой и быстротой, то это, конечно, среда военная. В ней ни один акт горя или героизма не может проявиться без того, чтобы не вызвать подражания.
