Итак, какими благодеяниями, даже нравственными, мы обязаны изобретателям в области промышленности или в других областях, которые отчеканили и превратили в монету изобретательные и полезные идеи, тотчас же пустив их в ход? Одно из таких благодеяний было, без сомнения, необходимо, чтобы заставить нравственность выйти из ее семейной колыбели, из того первого круга, в котором она была заключена даже прежде, чем стала достоянием племени. Дело идет об обычае, бывшем в силе у многих диких, варварских или полуцивилизованных народов, который состоял в том, что для скрепления союза договаривающиеся смешивали несколько капель своей крови и потом вместе пили этот ужасный напиток. «Этот отвратительный способ, – говорит Тайлор, – достоин уважения и удивления с этической точки зрения. Действительно, прогресс цивилизации все более и более расширяет круг взаимных обязанностей и привязанностей; в истории человечества наиболее важным является факт открытия торжественного обряда, распространившего за узкие пределы семьи обязанности и чувства братства». Этот способ понимания нравственного прогресса как следствия распространенных подражанием открытий составляет, как видно, мою главную точку зрения. Она допускает тесную связь нравственного прогресса с прогрессом промышленности и науки, которые основаны на умножении счастливых изобретательностей[143]. В каждом из них надо различать группу более или менее логических и полезных открытий, сделанных независимо друг от друга на разных точках земного шара, от более или менее широкого и глубокого успеха этих открытий.
Цивилизация владеет самой связной из всех этих групп и, ускоряя свое раздробление, укрепляет свою систематическую связь.
Верно, что цивилизация сама по себе делает людей нравственными; отсюда следует даже, что, доведенная до своих крайних пределов, она должна в конце концов всасывать проступок и до некоторой степени уничтожать порождаемую ею преступность, как некоторые печи – свой дым. Действительно, вообразим такое общество, где труд, приспособление и однообразие достигли своего предела; где, с одной стороны, все элементы, составляющие его цивилизацию, находятся в полной гармонии, противоречия верований и несходства нужд уничтожены; где, с другой стороны, сходство его членов друг с другом дошло до полного прекращения раздоров, – ясно, что там почти никогда не появится ни преступление, ни истинный проступок, то есть считаемый таковым общественным мнением, которое будет[144] относиться снисходительнее к некоторым, на наш взгляд, преступным актам и будет приспособляться к их непреодолимому частому повторению. Таким образом, такое общество, по крайней мере, надолго сохранилось бы чистым, как его раса; оставаясь изолированным, оно не имело бы ни коммерческих, ни военных сношений с беспокойными элементами различных цивилизованных обществ. Точно так же, следуя медицинской паразитарной теории, нормальный организм, свободный от всякого ядовитого, получаемого извне микроба сам по себе никогда бы не дал плохой почки, а тем менее болезни. Но прежде чем достигнуть идеальной чистоты, общество, чтобы идти по пути прогресса, должно увеличить свои внешние отношения, обновить и умножить бесчисленными, а иногда и несвязными приливами свой багаж открытий, которые порождают самые непримиримые системы и программы и производят необыкновенное возмущение сознания: отсюда внезапное и кратковременное усиление проступков. Проступки являются в некотором роде накожной сыпью социального тела: будучи иногда признаками тяжелой болезни, они показывают, что полученные извне, от соседей, чужие идеи и нужды вступили на время в противоречие с национальными идеями и нуждами. Вот, может быть, почему, исследовав старательно различные карты преступлений и проступков против лиц и против собственности во французских департаментах, будут поражены тем, что на всех картах самые светлые оттенки приходятся на департаменты центра, исключая больших городов, а самые темные распределяются, напротив, в приморских областях и вообще на границах, то есть в областях, более всех открытых для иностранного влияния и беспокойных нововведений[145].
Что бы ни вышло из этого предположения, верно то, что для большего понимания значения преступности не надо забывать за преступлением и проступком, зарегистрированными статистикой, также и полупреступления, полупроступки, обычные нарушения и оставшиеся не наказанными нарушения закона, которые распространяются среди наций, находящихся в брожении. Эмбриология проступка, которой основательно занимается школа позитивистов, должна быть изучена так, как понимаю я, то есть надо доходить до преступления, начиная с первых и самых легких индивидуальных отклонений в строго однородной среде[146], а не прямо начинать с первых краж или убийств, совершенных нашими предками – животными, хотя это последнее исследование имеет, конечно, свой интерес. Но если бы можно было всегда добираться до социального источника всякого проступка, то можно было бы видеть, что началом брожения, о котором идет дело, является всегда ввоз промышленных или интеллектуальных новшеств. Ясно, например, что введение протестантского исповедания в католических странах в XVI столетии глубоко всколыхнуло старую веру и ввело в этих странах две противоположные между собой морали, повредив на короткое время нравственности. Так называемые революционные идеи занимают в наше время то же самое место. Может быть, спасительное? В добрый час.
Очевидно, не слишком уместно вздыхать над ростом нашей преступности. Нам не следует, основываясь на соображениях Полетти, уверять себя, что мы опровергли предыдущее. Но моя точка зрения еще более утешительна и, несмотря на глубокую разницу, близко касается его точки зрения. Он ошибается, я думаю, уверяя себя, что сумма бесчестного труда связана с суммой честного труда, и что быстрое развитие последнего в наш век объясняет рост первого, хотя и очень небольшой. Честный труд, являясь подражанием большинству, стремится укрепить общую однородность и не может в действительности возбуждать нечестный труд, находящийся в расколе со всеми. Но обратим внимание на то, что каждая новая ветвь честного труда, каждый новый приток его реки является результатом какого-нибудь изобретения, которое, в свою очередь, получило начало от другого раскола. Возможно, что между этими расколами, которые своим обилием дают начало нашему благополучию, и числом преступных расколов в нашу эпоху существует некоторая связь. Эмансипация личности могла бы, конечно, быть источником обоих. Гораздо более изобретательное и гениальное, чем преступное[147] (преступное, может быть, отчасти потому, что оно гениально), наше просветительное брожение ищет выхода. Будем надеяться, что оно найдет его!
Прежде всего будем надеяться, что оно распространится в конце концов по всему земному шару и, несмотря на то что будет стоить жертв, навсегда достойных сожаления, совершит всемирную ассимиляцию. Это случится только тогда, когда будет возможно возрождение преобразованного золотого века. Если на самом деле всякая цивилизация самим своим появлением повышает нравственность, то есть исключает противоположные ей принципы, и если деморализация в старом обществе могла обыкновенно происходить только от ядовитых прививок благодаря соприкосновению с внешним влиянием, то из этого следует, что постоянство цивилизации и порожденной ею особой нравственности может существовать только при начале и конце истории: при начале, когда городские очаги цивилизации были отделены друг от друга значительными расстояниями, непреодолимыми в то время, как звезды на небе, так что каждый из них мог остаться неизменным; при конце, когда после долгого периода войн и революций, побед и очищений, называемых историей, на земле будет существовать только одно государство и только одна цивилизация.
4. Ложь и преступность
Исторические причины не должны мешать нам оценить невыгодное значение современного, поистине громадного роста коварной и сладострастной преступности. Этот рост указывает не только на распущенность чувственности, но и на уменьшение правдивости и искренности. Из всех условий, способствующих развитию даже грубого и жестокого проступка, самое фундаментальное – бесспорно, привычка ко лжи. Даже убийца должен лгать, чтобы скрыть свои приготовления перед судьей; он лжет чаще всего, хотя иногда, гордясь своей удалью, и делается искренним, но все-таки хвастает тем, что не сознается. Ложь играет здесь, однако, только второстепенную роль, напротив, в краже, мошенничестве, нарушении доверия и лжи она является необходимым элементом. Проступки же против обычаев живут ею не только в силу необходимости, но и с удовольствием; подобно ужу сластолюбец скрытен и угрюм от природы; обольститель лжив. Г-жа Бовари Флобера есть одно из его самых проницательных наблюдений; она лгала подобно тому, как течет вода из источника. Точно так же, когда путешественники объясняют нам, что некоторые дикие или варварские племена, например, куруба, алфаны, бады, конды, ведды, гезиды, друзы, отличаются своей честностью или чистотой нравов, мы не должны удивляться, что в то же время они отличаются чрезвычайной правдивостью. Любовь к истине, хотя бы несносная, связана с любовью к справедливости, даже если она предосудительна. Как бы там ни было, вообразите себе в теперешней Франции абсолютно искренние типы, подобные янсенистам XVII века, теперь уже угасшие; на таких людях дурные страсти, толкающие на нечестность, на безнравственные соблазны, на прелюбодеяние, могут испытывать себя, но они рушатся перед этим препятствием, перед непреодолимым отвращением скрывать истину. Разве квакеры в высшей степени честны потому, что вполне искренни или vice versa[148]? В этом можно сомневаться. Они представляют собой кульминационные пункты человеческой честности, откуда вытекает, может быть, и наша, пожалуй, очень широкая, но очень слабая честность! Проявятся ли они в наше время, если прошлое не передало нам этих образцов? В наше время, напротив, доминирует интеллектуальная жизнь. После того как мы видели, что среди самого глубокого заблуждения и невежества рос пламенный культ истины, только еще более удивительно видеть падение правдивости среди лучезарного сияния открываемых истин. Это явление вдвойне странно. Оно ставит проблемы, которые заслуживают того, чтобы их выяснить.
