По мере того как Крыщак тянул свою повесть, по лицу Антека Пасемки начали пробегать странные судороги, а рот ему перекосила гримаса отвращения. Когда Крыщак закончил свой рассказ, Антек Пасемко раскричался, брызгая вокруг слюной:
– Никакое это было не равенство, а обыкновенное свинство! Да, свинство! Забавлялись вы по-свински с бесстыдными девками! Тошнит меня, когда я слышу такие истории.
У Порваша тоже застряла в горле последняя круглая фрикаделька. Он проглотил ее с трудом, стеклянную банку с томатным соусом поставил под лавку и, не попрощавшись, двинулся к своему дому. На ходу он то и дело покачивался, как пьяный, или словно его что-то ослепляло.
В творческом воображении художника рисовалась картина желтого стога пшеницы и бессчетное количество выставленных голых женских задниц. Были там белые, желтоватые, похожие формой на лиру, вертикально перерезанные темной чертой, разделяющей ягодицы. Виднелись ему темные клочки, обрамляющие интимные места, восковые бедра, рыжеватые бакенбарды пани княгини. А все это заслонял ему несколько затуманенный образ щуплых ягодиц пани Альдоны. И страх – огромный страх – схватил Порваша за сердце. Он едва не попал под машину доктора, и тот аж два раза должен был нажать на гудок, прежде чем Порваш с середины дороги сошел на обочину.
Неглович увидел побледневшее лицо художника, остановил машину и выскочил из нее, обеспокоенный:
– Что случилось, пане Порваш?
– Я чувствую себя больным, доктор. Очень больным. Не знаю. – отчего, вдруг нарисовал Клобука. У меня кружится голова и в желудке судороги, вытекает из меня интерес к женщинам. Без причины меня охватывает тревога, я чувствую страх перед неизвестным. Хочется мне спрятаться в мышиную нору или удрать куда-нибудь на край света. Что делать, доктор? Что я должен сделать?
Неглович долго и в молчании смотрел в лицо Порваша и наконец заявил с шутливой серьезностью:
– Медицина знает разные случаи, пане Богумиле. Что до меня, то я думаю, что вы страдаете сельской депрессией. Клиницистам вообще неизвестно такое недомогание, но мы, скромные сельские лекари, часто с ним сталкиваемся. Вам нужно на короткое время сменить обстановку, погрузиться в шум и зачерпнуть в легкие немного выхлопных газов. Вы должны на какое-то время поселиться в какой-нибудь маленькой тесной комнатке с тонкими стенами, чтобы вы хорошо слышали ссоры соседей, плач маленьких детей, бормотание телевизора. Вам необходимо принудительное присутствие других людей, существование в толпе, несколько пинков в трамвае и в автобусе, толчков локтями в очереди за сигаретами. Но прежде всего вы должны научиться смирению перед жизнью и светом. – Да, да, да, трижды да, – соглашался с ним Порваш. Лицо доктора осветила радостная улыбка. – Ну видите, пане Богумиле, что нет повода для огорчения. В больших городах люди страдают от депрессии цивилизации, и тогда единственное, что им можно посоветовать – чтобы они купили себе домик в деревне. Мы же иногда поддаемся депрессии сельской, и время от времени должны выбираться в какой-нибудь большой город. У меня тоже бывают такие желания. Как вы думаете, пане Порваш, не стоило бы нам с вами выскочить в какой-нибудь отель, сделать несколько глубоких вдохов выхлопными газами? Не вижу ничего плохого в том, что вы вдруг нарисовали Клобука. Беспокоит меня только то, что этот факт вас испугал. С большой охотой я куплю у вас картину с Клобуком, если вы не запросите за него очень дорого.
О том,что только с виду легко отличить женщину от мужчины
Большой страх сопровождал Порваша по дороге в «Новотель», где они договорились встретиться с доктором Негловичем. Но едва он увидел сияющую в майском солнце белую коробку отеля с обширным паркингом, бассейном, широкими окнами ресторана и красной надписью «Гриль», он тут же представил себе чудесную мягкость гостиничного дивана, вкус хорошо прожаренного бифштекса, красивых девушек у стойки бара – и страх бесповоротно исчез, он даже почувствовал радостное возбуждение. У Порваша было при себе шесть тысяч злотых, которые он получил от доктора за картину с Клобуком (шесть – число совершенное), в отеле он собирался провести с доктором день или два, и не в работе, в размышлениях или диспутах о жизни и о мире, а в удовольствиях, и у него возникло впечатление, что страх и беспокойство, которые были его уделом в Скиролавках, сейчас исчезли, как плохой сон. Прав был Неглович, установив у него сельскую депрессию, раз достаточно было выехать из окутанной туманами деревни, высунуть нос из дремучих лесов, и возвращалась радость и желание жить.
«Новотель» находился в трех километрах от города, между озером и высокой насыпью железной дороги. Рядом пробегало оживленное шоссе. Порваш не собирался делать никаких покупок в городе и крутиться по улицам, раз и здесь – из-за большого количества проезжающих автомобилей и поездов, из-за присутствия многочисленных постояльцев отеля – он мог подвергнуться целительной терапии. С удовольствием он убедился в том, что «газик» Негловича уже стоит на паркинге перед отелем, так как доктор выехал несколько раньше, чтобы кое-что купить в городе. «А может, он уже флиртует с какой-нибудь девушкой», – подумал Порваш ревниво и даже с чуточкой отвращения, потому что, как каждый мужчина из Скиролавок, даже если он и расстался с большими амбициями, он не без зависти относился к легенде, которая окружала доктора в связи с его легкостью общения с женщинами.
Шло уже к вечеру. Сутки пребывания в отеле стоили дорого, время, проведенное здесь, капало деньгами, как плохо закрученный кран. Порваш быстро запарковал свою машину возле автомобиля доктора и с маленьким баульчиком в руке поспешил к стеклянным дверям, которые услужливо открыл перед ним швейцар в коричневой ливрее. Богумил Порваш умел вести себя в таких ситуациях, поэтому швейцара он едва удостоил взглядом, зато более внимательно посмотрел в сторону бара и кафе, убеждаясь в том, что красивых женщин там не видно. Он не показал, однако, своего разочарования, смелым жестом положил баульчик на конторку администратора и попросил номер.
– Вы хотите с видом на озеро или на железнодорожную насыпь? – спросила крашеная молодая женщина в коричневой униформе.
Туристический сезон еще не начался, в отеле было много свободных комнат, и ей доставляла удовольствие возможность быть любезной.
– С видом на озеро? Никогда! Ни в коем случае! – Порваш не сумел справиться с раздражением.
– Вид в самом деле очень красивый. Возле берега колышутся тростники, – соблазняла она.
– Никогда! Вы слышите? – все больше злился Порваш. – Никаких озер, никаких тростников. Я хочу видеть проезжающие поезда. Много поездов. Как можно больше. Пусть стучат колесами, свистят, бренчат, грохочут. Хочу видеть шоссе с сотнями автомашин. Я должен вдыхать выхлопные газы.
Он замолчал и поборол свое раздражение. Она могла принять его за сумасшедшего и вообще не дать ему номер. Развязно облокотившись локтем о конторку, он объяснил, обращая в шутку свои ранее сказанные слова:
– В Париже я жил на чердаке и три месяца, видел из окна только глухую стену соседнего дома с потеками влаги. Этот вид я потом перенес на полотно, потому что я – художник. За это полотно я получил множество денег. Теперь, к сожалению, я живу в деревне. Прошу извинить меня, что я так повысил голос, но люди из деревни страдают неврозами. Тишина, одиночество, оторванность от мира, вид озера и колышущихся тростников очень плохо действуют на нервную систему. Впрочем, мой друг, доктор Неглович, объяснит вам это лучше. Кажется, он тоже тут остановился. В каком номере?
– Ах, пан доктор Неглович, – улыбнулась она лукаво. – Я его знаю. Он часто у нас бывает в зимний сезон. Но он не нервный, хоть и живет в деревне.
– Не знаю, как он ухитряется не быть нервным, – пожал плечами художник Порваш. Она дала ему ключ от комнаты 223 и сообщила, что доктор занимает комнату 319.
В небольшом помещении с белой мебелью Порваш небрежно бросил на большой диван свой баульчик и, подойдя к окну, с удовольствием убедился в том, что видит высокую, покрытую травой железнодорожную насыпь, по которой в тот момент проезжал окутанный дымом локомотив с несколькими товарными вагонами. Стук колес музыкой зазвучал в ушах Порваша, а вид движущихся вагонов приковал все его внимание. Он захотел, чтобы локомотив пронзительно свистнул или хотя бы затрубил басом, но ничего такого не произошло. С неподдельным огорчением он наблюдал, как грязные вагоны исчезают за рамой окна и над насыпью остается только пустое небо.
Он вошел в ванную и задержался перед огромным зеркалом над умывальником. Сначала ополоснул руки, потом влажной ладонью пригладил свои буйные черные волосы. Он оценил себя внимательным взглядом и пришел к выводу, что выглядит великолепно. Как обычно, он был одет в черную облегающую рубашку, отстроченную белыми нитками, на бедрах его был широкий пояс с блестящей пряжкой. Черные бархатные брюки плотно охватывали его бедра, даже малонаблюдательная женщина должна была заметить, в которой штанине он держит свою мужественность. Он только еще расстегнул три верхние пуговицы на рубашке, чтобы увидели свет черные завитки его волос, и, подготовленный таким образом, направился этажом выше, в комнату доктора. Но на площадке, где стояла никелированная пепельница на высокой ножке, а с полки на стене свисал из горшочка вечнозеленый плющ, он остановился, пораженный внезапным возвращением чувства страха. Он вдруг представил себе, что через час или два познакомится с какой-нибудь девушкой и дело дойдет до тех движений, которые он должен будет выполнять, чтобы достичь наслаждения. Он почти чувствовал на своих губах губы той девушки. Неизвестно почему, .это показалось ему отвратительным, как прикосновение большого, голого слизняка. Но одновременно мысль об этом моменте вызвала болезненное пульсирование в штанине, потому что месяц уже прошел с того дня, когда он простился с Альдоной, и с тех пор у него не было никакой женщины. И страх прошел так же внезапно, как появился. Доктор сидел в кресле и читал газету. – Вы тоже взяли комнату с видом на железнодорожную насыпь, – с удовлетворением заметил Богумил Порваш, подходя к окну.
