* Особую сферу, требующую специального анализа, составляет взаимоотношение красоты и безобразия в области конкретной человеческой истории. В самом общем виде мы касались этой проблематики. однако не исчерпали ее даже в первом приближении. Тема такого специального исследования могла бы быть обозначена как «Красота против красоты», ибо наиболее острые и интересные его аспекты видятся связанными со столкновениями противоположных субъективных идеалов, с выяснением их объективной обусловленности, степенью реальной прогрессивности диалектически взаимосвязанных исторических явлений и процессов.
При более общем взгляде на вопрос можно убедиться, что не существует принципиальной разницы между характером объективной основы красоты «нетронутой» природы и красоты произведений рук человеческих. Ее не существует и между объективной основой безобразности незакономерных, нецелесообразных, «больных» явлений, с одной стороны, и любых явлений, противостоящих человеку и его человеческому миру, — с другой. Основой ощущения красоты в обоих случаях является воспринятое в образе, пробивающееся сквозь все случайности мироздания закономерное гармоническое начало развития мира, обретающее в практике человека форму разумной, единой целесообразности. Основой ощущения безобразного во всех случаях оказывается отрицание этого закономерного начала мирового процесса, будь то отрицание гармоничности тех или иных локальных явлений или отрицание разумного, творческого, человеческого начала.
Ведь отрицание человеческого начала так же нельзя рассматривать иначе, как «болезнь» общего процесса, поскольку познание и творчество человека заняло в мире принадлежащее ему место.
4. ДЬЯВОЛ РАЗРУШЕНИЯ И СОЗИДАНИЯ
Однако наше представление о красоте и безобразии оказалось бы чрезвычайно упрощенным, если бы мы попытались механически разделить все существующее на явления более или менее прекрасные и явления более или менее безобразные. Диалектика развития действительности столь сложна и неоднозначна, что подобное деление ни в малой степени не отразило бы ни многогранности объективных процессов реальности, ни многогранности эстетического ее отражения. Наше эстетическое восприятие непрестанно колеблется между ощущением красоты и безобразия, между восторгом и отвращением. Подобно стрелке чувствительнейшего прибора, оно все время находится в чутком движении вслед за самим процессом развития, неизменно следя за пробивающейся в случайностях и борющейся с отрицающими ее силами всеобщей необходимостью.
Перманентная борьба прекрасного и безобразного преследует наши чувства в общении с природой, где чистая и прозрачная свежесть водоема омрачается отвратительными пиявками, где, напротив, грозная опасность, вроде готового к нападению удава, оказывается скрытой прекрасными узорами чешуи и совершенной пластикой движений, где зловонная трясина приветливо манит нежностью трогательных незабудок. Эта борьба обретает сложные, подчас невероятно запутанные и драматические формы в сфере самой человеческой жизни, нашедшие хрестоматийное выражение во множестве преданий и сказок, когда прекрасная внешность царицы Тамары или пронзительная красота мертвого лица панночки-ведьмы из гоголевского «Вия» таят в себе чудовищные силы привлекательного и отталкивающего зла, и когда безобразное обличье лягушки становится залогом превращения в дивную красоту.
И в то же время народная мудрость не случайно приводит цепь превращений прекрасного в безобразное и уродливого в красоту к конечному торжеству положительного эстетического начала, где внешняя красота как бы сливается с красотой внутренней, а эта последняя находит свое полное выражение в прекрасных формах. Ведь несмотря на то, что на каждом шагу мы видим яблоки, попорченные червями, каждый плод — залог развития новых плодов, и не червоточина, а сияющая ароматная плоть составляет смысл и суть зрелого плода. Счастливый конец народных сказок — вовсе не дань бесплодной мечте о счастье. В нем нашли поэтическое воплощение тысячелетние наблюдения людей над перипетиями реальной жизни, где гармония и необходимость, несмотря ни на что, в конечном счете неуклонно прокладывают себе дорогу. И в этом отношении народные предания при всей идилличности куда правдивее иных произведений литературы, смакующих несчастья и гибель.
Это не в качестве упрека писателям-профессионалам. Здесь просто сказывается несоизмеримость масштаба восприятия мира любой, даже гениальной, личностью и народным эпосом. Впрочем, крупнейшие мастера мирового искусства также, как правило, остаются оптимистами.
Но, провозглашая осанну «хэппи энду», не оказываемся ли мы не только несправедливыми к огромной части мирового искусства, но и недостаточно внимательными к некоторым явлениям самой жизни. Вспомним, что те же народные предания и легенды наряду с прославлением и утверждением светлого, гармонического начала испокон веков тяготеют к образам, исполненным неизведанной темной силы, подчас обретающим черты чудовищно безобразной реальности, переходящей в еще более отвратительную обыденность ужаса. Вспомним предания об упырях, о восставшей из гроба распоясавшейся свирепой смерти, об инкубах и сукубах, обо всем том темном и грозном в народном творчестве, что на протяжении столетий оплодотворяло оккультные науки и мистическую литературу.
Здесь мы сталкиваемся с как бы совершенно неожиданным в плане всего нашего изложения феноменом — непонятной и тревожащей тягой разумного сознания к образам неразумным и зыбким, к тем исторически изменчивым безобразным «дьявольским ликам», которые испокон веков противостояли четким контурам светлого реалистического представления о мире. Модернистская «эстетика безобразного» с присущим ей маниакальным стремлением к разрушению и осмеянию всего рационально человеческого — в этом смысле лишь одна из современных, закрепленных декадентской идеологией форм тысячелетнего пристрастия людей к полуночному, тайному отрицанию ими же создаваемого гармонического мира, к «черной мессе», «антихристу», к темным античеловеческим силам, во мраке ночи ставящим под сомнение все то, что человек в поте лица создавал при свете солнца.
И если с точки зрения истории или социологии можно удовлетворительно исследовать причины возникновения и закрепления подобных человеконенавистнических фантазий, то в гносеологическом аспекте списать все это в область суеверий и умственной отсталости еще не означает никакого объяснения, ибо даже суеверие мыши, если бы такое существовало, должно было бы, несомненно, иметь в своей основе некую, пусть совсем маленькую, но реальную кошку. Проблемой является не только то, почему сознание обращается к культу разрушения и сомнения, но и то, откуда оно черпает столь стойкие демонические представления, в чей объективная природа последних.
Несомненно, что они рождаются в результате соприкосновения с еще не познанными рационально, не известными «таинственными» силами. Но вот на что хочется обратить внимание: и в своем незнании человечество склонно уже было делить мир на светлое и темное начала, на создающего и утверждающего бога и отрицающего, сомневающегося и разрушающего дьявола. И хотя в постоянном соревновании этих двух главных персон пальму первенства неизменно оставляли за божественным началом, все же даже библия говорит нам. что без прямого участия искусителя не было бы не только познания добра и зла, но и самого рода человеческого. Первое сомнение, а затем и нарушение установленного порядка, как мы помним, повлекли за собой всю историю адамова корня.
Конечно, библейские легенды не могут пролить свет на интересующую нас проблему. В конце концов, их сочиняли явно заинтересованные лица. Но в то же время нельзя не согласиться, что при господстве необходимости развитие может быть возможно лишь в результате взаимодействия, в котором участвуют, как минимум, две самостоятельные закономерности, для каждой из которых и к столкновение, рождающее новую закономерность, не является внутренне необходимым. Иными словами, в мире, помимо его закономерного начала, помимо «логики вещей», огромную роль играют алогичные случайности, более или менее активно отрицающие те закономерности, формой проявления которых они; являются. II если не вызывает сомнений, что мир развивается под знаком необходимости, то так же верно, что само развитие, поскольку оно именно развитие, есть в той же мере отрицание уже существующего, в какой это существующее отличается от вновь возникающего. Мы видим, что, во всяком случае теоретически, «дух отрицания, дух сомнения», хотя он и подчиняется «животворящему» духу, тем не менее весьма обоснованно заявляет о своем праве на внимание.