Если он думал, что тронет сердце этой женщины, он сделал крупный промах.
– Арестовать?! Так, значит, его могут взять здесь?.. И тебя с ним заодно?.. Боже мой! Как же мне не возненавидеть этого человека! Ведь если ты пропадешь из-за него, и моя жизнь пропала…
Тобольцев вздрогнул и молча обнял ее. Он говорил ей слова ободрения, но она дрожала, пока он одевал её и вел до извозчика. Она страдала молча. И для подавленного Тобольцева это было мучительнее гневных слез и упреков.
На прощание она ему сказала:
– Завтра заезжай утром в институт и передай швейцару, что ты мне кланяешься… Я только тогда поверю, что ты уцелел.
– Ах! – крикнул он, падая на тахту в опустевшем кабинете… И тотчас позвонил нянюшке и отдал приказ никого не принимать, когда явится Степан.
Не успели сани, в которых-она ехала, свернуть из пустынного переулка на улицу, как она увидела крупную фигуру в темных очках, в смушковой шапке. Человек этот перешел тротуар, оглянулся, посмотрел на сани и на седока… Ничего не было в его движениях и поступках странного… Но сердце её заколотилось… Она так резко повернулась, чтоб поглядеть ему вслед, что и он не мог этого не заметить… Он замедлил шаг, стараясь запомнить её лицо. На секунду их глаза встретились… Потом сани исчезли за углом…
V
И вот наконец наступил вечер, когда Потапов и Тобольцев сидели со стаканами чая в кабинете, с глазу на глаз в пустой квартире.
Тобольцев был необычайно взволнован. Потапов тоже рад был встрече. Но беседа их не вязалась, шла неровными скачками, перемежалась долгими паузами…
И казалось, что каждый из них за словами прячет какую-то неуловимую для собеседника сущность… то самое главное и важное, чем полны их души… Нервничавшему Тобольцеву казалось даже, что Потапов напускает на себя веселость, как он сам напускал на себя развязность. Ему казалось, что старый друг исподтишка приглядывается к нему, словно к чужому. Бывали минуты, когда чувствовалось с особенной болезненной яркостью, что жизнь бросила между ними какие-то камни, через которые им друг к другу не дотянуться… Тобольцев не выдержал наконец.
– Стёпушка, неужели это верно? – крикнул он с болью. – Или это мнительность во мне говорит? У меня сейчас такое чувство, что между нами вдруг залилась какая-то река, бурливая и сердитая… Мы с тобой на разных берегах стоим, перекликаемся… А ветер слова наши относит. И друг друга мы видим, да не слышим…
Потапов покачал головой и рассмеялся своим детским смехом, от которого Тобольцеву сразу стало легче на душе.
– Чудак-человек! Ей-Богу, чудак… И как красно говорит!.. Словно пишет… А подумал ли ты, сколько лет мы не видались! Никак, четыре года? А в году триста шестьдесят пять дней… Так ли, друг? Небось дни-то все разноликие были? Не братья родные… Сколько встреч, сколько событий!.. Чужие, говоришь ты? (Он призадумался на мгновение, прихлебывая чай.) Нет!.. Я о тебе никогда не забывал! Особенно когда в ссылке очутился. Ляжешь, бывало, спать с одной мыслью: «Хорошо бы Андрюшку хоть во сне увидать одним глазком!..» Д-да… видишь ли, моя жизнь по-старому красотой небогата… Немудрено, что цепко держишься за старые иллюзии.
– Иллюзии? – Голос Тобольцева дрогнул. – Почему же это «иллюзии», Стёпушка?
– Эх, милый друг! Ну чего нам с тобой в прятки играть?» Вот ты жениться надумал…
– Кто тебе сказал?
– Раутенделейн, – спокойно бросил Потапов.
Тобольцев разом перестал ходить, и краска залила его щеки… Потапов поднял голову, поглядел на приятеля. И вдруг сам ярко покраснел.
– Я что сказал-то? – растерянно спросил он, ставя стакан на стол. – Мне это Лизавета Филипповна говорила…
– Ага! – Тобольцев опять возбужденно зашагал по комнате. – А знаешь, Стёпушка, ведь ты её удивительно метко назвал, эту Лизу… В ней есть что-то сказочное…
– У неё лицо трагическое, – заметил Потапов, потупившись, и глубокая нежность смягчила его черты. – Не знаешь ли ты, почему она несчастна?
Тобольцев молчал, закусив губы. Его поразил горячий, жадный взгляд синих глаз. В них была какая-то тоскливая страстность.
– А она тебе ничего не говорила? – медленно, в свою очередь спросил Тобольцев.
Синие глаза вдруг потускнели, и все лицо стало угрюмым.
– Ну, коли так… И не говори!.. Это её дело… А я, пожалуй, и сам догадаюсь на досуге-то…
Он встал с тахты, огромный, сильный, как медведь, и потянулся всем телом. Потом подошел к письменному столу и лицом к лицу очутился с загадочной зеленой головкой Лилеи. Тобольцев видел, что Потапов вздрогнул, как женщина, и замер у стола, уронив на него большие, белые руки.
– Она не любит мужа и не живет с ним, – сам не зная зачем и к чему, сказал Тобольцев.
Потапов молчал. Он все так же неподвижно глядел на зеленую странно знакомую головку. Приподняв острый подбородок, полузакрыв запавшие глаза, мертвая девушка жутко щурилась на него из-под абажура лампы.
– Она очень одинока, и я был её единственным другом… Но теперь, надеюсь, её жизнь расцветится небывалыми красками. Она только что познакомилась с моей будущей женой… И они полюбят друг друга, знаю… А главное… она встретила тебя!
Потапов вдруг взял в руки статуэтку.
– Андрей, подари мне эту штучку, – сказал он глухо, стараясь говорить развязно, но в голосе его задрожала страсть.
«Какое дитя! Трогательное дитя…» – подумал Тобольцев.
– Не могу, Стёпушка… Мне очень жаль отказать тебе, но не могу!
Потапов только тут обернулся к нему лицом.
– Почему? Разве она тебе так нравится?
– Видишь ли… Мне её подарила Лиза… И её непременным условием было, чтобы она стояла тут, на столе…
– Ага!..
– И потом… куда ты её денешь, такую хрупкую вещицу?.. В карман сунешь? В чемодане будешь держать? Когда у тебя даже угла постоянного нет?.. Я лучше достану тебе её портрет…
Потапов вспыхнул до белка глаз. Открыл было рот. Но закусил губы и отошел от стола. Проницательность Тобольцева испугала и почти оскорбила его. Он сделал, насупив брови, несколько шагов и вдруг остановился перед портретом Бакунина.
– Кто это?
– Хорош?
– Да… удивительное лицо!.. Кто. это?
– Бакунин… – Тобольцев вдруг рассмеялся. – Не ищи, брат, знакомых лиц, не ищи!.. Ха!.. Ха!.. Когда я был в Arbeiterheim’e, в Вене, в великолепном дворце рабочих, который они выстроили исключительно на свои трудовые гроши и который им обошелся в двести пятьдесят тысяч крон, – я всюду, где рабочие слушают лекции, видел на стенах портрет святой троицы: Лассаль, Маркс и Энгельс… Когда я был в дешевых квартирах рабочих, в этом же доме, на стене у каждого семейства я видел те же лица. Но ведь я не рабочий… И чужие убеждения для меня не обязательны. Да!.. Мне хочется быть оригинальным, Стёпушка… Пусть мой кабинет украшает голова того, кто первый бросил в лицо Марксу упрек в буржуазности его учения!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
