Потапов сорвал салфетку и бросил её на стол, чуть не опрокинув стакан с чаем. Он был поразительно красив в это мгновение.
– Барин… Чертов сын!.. Купеческое отродье! – завопил он не своим голосом, так что рояль охнул рядом в комнате.
Тобольцев вздрогнул. И вдруг закатился смехом.
Потапов побагровел.
– Тово… Этакая подлость!.. В тысячной квартире… тово… за стаканом вина… духу имеет мне о какой-то там свободной душе разглагольствовать… Миллионы с голода дохнут, на фабриках медленной смертью умирают… дети, женщины… А он… «Творчество! – необычайно тонко подхватил он тоном Тобольцева. – Красота!.. Свободная любовь!..» Муха тебя заешь!.. Ну, чего трясешься от смеха?
Тобольцев по-старому кинулся ему на грудь.
– Стёпушка!… Красота моя… Если б ты видел себя, какая ты красота! – Его голос вдруг затрепетал. – Мое сердце дрожит от умиления, когда я тебя слышу!.. Такой светлый, пламенный… Стильный… И весь из одного куска… без единой трещины… Ха-ха! – нервно смеялся Тобольцев, бледнея от волнения.
– Ну, ты… тово… Сам треснул по всем швам. – Смех задрожал и в лице Степана, и нежность, против воли, зазвучала в голосе. – Неправду, нешто, говорю? – после короткой паузы продолжал он сразу упавшим тоном. – Миллионы людей не знают, что такое «личность»… Собачьей доле завидуют… Вот ты прежде устрани нужду… те материальные условия, которые давят и губят личность… А потом и толкуй!.. Разве наша задача не в том, чтоб уничтожить эти условия? Но мы должны не в облаках витать… тово… а применяться к обстоятельствам…
Тобольцев задумчиво шагал по комнате. Он чувствовал, что тает лед между ними, и душа его расширялась от счастья.
– Скользкий путь, Стёпушка!.. – заговорил он мягко. – Путь компромиссов не может быть путем революции. Она головы не гнет… Важно воспитать в массах революционное настроение и удержать его на высоте, не мешая его на чечевичную похлебку сегодняшней мелкой, личной выгоды. Боюсь, что эту именно ошибку сделали вы… Вы заслоняете кругозор… Вы стремитесь к парламентскому большинству… Вы бросаетесь в политику, а спасение не в ней!
– А в чем же, по-вашему?
– В социальной революции.
– Гм!.. Тэк-с… Сейчас, чувствую, Бабёфа с Бланки[157] преподнесешь мне на подносе…
– Стёпушка, забудь на мгновение, что мы с тобой противники… Я напомню тебе слова Домелы Ньювенгауса[158]…
– А на какого дьявола мне его слова? Он – анархист.
– Он был социалистом, однако… И что он говорит?
«Долой компромиссы! Долой соглашения! Они начало гибели социализма…» Парламентская атмосфера, по его мнению, вся заражена. Очутившись в ней, нельзя остаться чистым… Никакой парламент не может разрешить социального вопроса… Это он же говорит…
– Ну и целуйся с ним!.. Мне-то что?.. Я свою программу действий знаю твердо… А чужой мне не надо… Отвяжись!…
– Вспомни, наконец, что говорит ваш же Энрико Ферри[159]: «В чем тайна успеха социализма? В чем обаяние его, как не в революционности его души?.. И берегитесь угасить дух!.. Тогда все погибнет…»
Они заспорили опять. Опять разгорячились. Вдруг Потапов с упрямым и злым выражением крикнул:
– Ну, брат!.. Тово… Не виляй!:. Нечего нам с тобой полемикой заниматься!.. Друг друга, видно, не убедим… А отвечай мне чистосердечно, как мне теперь к тебе отнестись?
– Что такое?
– Как мне тебя понимать? Друг ты мне или враг?
Вот что!
Тобольцев невольно отодвинулся.
– Опять фанатизм? Опять сектантство?.. Стёпушка! И ты серьезно можешь спрашивать? – горестно сорвалось у него. – Безнадежный доктринер, видящий в старом друге врага за то, что он пишет Иисус, а не Исус[160]. Ты даже не замечаешь, что дело революции мне так же дорого, как и тебе? Стёпушка!
Разве за все эти годы ты любил меня не за то, что я – л? – Он ударил себя в грудь. – А за то, что я сочувствовал твоей партии?
Потапов опять стал медленно багроветь.
– Ну, ты это тово… Чепуха!.. Словами меня не забивай!.. Я тебя не о том спрашиваю… Точно не понимаешь… Милый Стёпушка! Как ты не можешь понять? Ведь то, что привлекло меня к тебе и на чем зиждилась наша дружба, ведь это же гораздо выше политики… Глубже и шире этих партийных распрей и жалких ярлыков… И во имя этой неувядаемой красоты и ценности твоего я – запомни это, Стёпушка, – я для тебя останусь неизменным, что бы ни легло между нами!..
– Гм… Даже твоя жена? – То, что говорил Тобольцев, и то, как он это говорил, заставило сердце Потапова дрогнуть. Но выдать свое волнение он стыдился.
– О да!.. При чем тут жена? (Он вспомнил Лизу) Или какая бы то ни была женщина?.. Боюсь, Стёпушка, что моя любовь к тебе сильнее всех привязанностей в мире!
– Ой ли? – с блеском в глазах крикнул Потапов.
– Да, да!.. И это даже теперь, в период моей влюбленности. За свидание с тобой, Степан, я пожертвовал бы обладанием самой прекрасной женщиной!.. И почему ты думаешь, что я по-старому не восторгаюсь этой вашей неравной и дерзновенной борьбой?
Когда все элементы трагизма и красоты здесь налицо?
– Эстетик несчастный! – буркнул Потапов, меж тем как его губы невольно раздвигались в счастливую улыбку.
А Тобольцев говорил, шагая по комнате:
– Помни, пока ты и твои являются угнетенными, гонимыми и павшими, пока вы высоко несете знамя протеста, – я весь с вами! И все, чем я могу быть полезным, в твоем распоряжении по-старому!.. Но только до того момента, когда вы захватите власть ваши руки. Тогда мы будем врагами по принципу. – Потапов весело и задорно расхохотался. – И ещё вот что запомни, Стёпушка: когда другие революционные партии обратятся ко мне с аналогичными просьбами, я им не откажу, как не отказываю тебе…
– Иуда! – крикнул Потапов, сверкнув глазами.
Тобольцев опять с хохотом кинулся его обнимать.
– Клянусь Богом, никогда не мог понять, почему ты с твоим темпераментом путаешься в этой партии роковых компромиссов?
Потапов легким движением локтя отстранил от себя приятеля.
– Потому что только эта партия одна на научной почве стоит, а не бредит и не утешается сказками… Вот что! – И Потапов вдруг закатился своим детским смехом, тыча пальцем в Тобольцева. – Анархист… Хо!.. Хо!.. Страсти какие! Хорошо ещё, что ты – один на всю Россию… А то ведь не заснешь от страха…
Но Тобольцев неожиданно обиделся.
– Послушай, шути над чем желаешь, но зачем ты стараешься меня унизить? Разве я драпировался когда-нибудь в тогу анархизма? Я – эстетик и индивидуалист. Да!.. Но… я тебе искренно говорю: в тот день, когда я прочел Жана Грава[161] и Себастиана Фора, словно пелена упала с моих глаз. И ваши чары, господа социалисты, рассеялись как дым. Так будет со многими, предсказываю тебе!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
