— Пожалуйста.
И они сели. Никому тут не было до них дела. Пара напротив о чем-то тихо разговаривала, причем он рассеянно наливал ей вино, она с усилием выпивала, кашляя и все время надкусывая одно и то же яблоко. Официантка скользила по проходу с графинчиками разного размера, похожими на колбы из химкабинета. Странен был дневной свет мерно гудящих то включающихся на полную мощность, то прерывисто мерцающих, словно настраивающихся, белых плоских ламп.
Этот неинтерес к ним был даже обиден. Ему казалось, что, придя сюда, он уже совершил что-то неправильное, не положенное и все должны это увидеть, должны отметить, что два малолетка пришли в такое заведение, а ведь неизвестно, чем и как они будут расплачиваться. Но, оглядевшись, он увидел, что здесь сидело много таких же четырнадцати-пятнадцатилетних. По их виду можно было судить, что они так привыкли к здешней обстановке, так по-свойски подзывали официанток, будто заседали здесь вот уже много лет, с первых классов начальной школы. Может, им было все время жарко, и они охлаждались мороженым; впрочем, если приглядеться, мороженое на их столах было совсем не главным, а чем-то вроде гарнира.
Единственно, кто и обратил на них внимание, так это типы, стайкой облепившие соседний столик, все, как один, длинноволосые, в расстегнутых куртках, с банно распаренными лицами; казалось, все они одинаковы. Их было человек восемь и одна девица. В паузах между анекдотами или какими-то байками, рассказываемыми но очереди каждым сидящим за столом, она пела что-то, закрыв глаза, видно с большим чувством, а они ее слушали, чокаясь время от времени под звуки ее пения гранеными стаканами. Бутылки стояли у них под столом.
Он отвернулся от них, стараясь не встречаться с их рассеянно-небрежными и вместе с тем сосредоточенно-оценивающими взглядами.
Но спиной почувствовал: поглядывают. Главным образом на Дашку. Заинтересовались. И от этих взглядов, словно от неприятного прикосновения, позвоночник обдало холодком. Но надо было общаться и разговаривать. Дашка тоже сидела скованная и чем-то угнетенная. И он было решился: встанем и уйдем. Но почему-то встать, дать ей руку, проявить инициативу он не мог. Вот и сидели, ждали.
Наконец официант подошел, спросил на ходу:
— Выбрали?
А чего было выбирать, он не знал, никакого меню здесь не предлагалось, и он пробормотал:
— Два мороженых и воды.
— Воды не бывает. Есть сухое «алиготе» и «хирса».
Игорь посмотрел на нее, она сидела, отсутствуя, будто занятая чем-то более важным.
— «Алиготе», — сказал он.
— Сколько?
— Один стакан.
— Что же, по сто грамм, что ли? — с удивлением и как бы с обидой сказал официант.
— Ну, давайте по стакану.
Официант ушел.
Тут она очнулась и, все так же отсутствуя, с каким-то отрешенным от всего выражением лица спросила:
— Что заказал?
— Цыплята-табака.
— Точнее.
— Мороженого и вина.
— А вино зачем?
— Для понта.
— Я этого не понимаю.
— Ну, чтоб поддержать марку, иначе выгонят.
— А лучше б мы сами ушли.
— Ты ж сама хотела.
— Я думала, здесь по-другому.
— А чем тебе не нравится?
— Как-то грязно, шумно… И вообще.
— «Шум и гам в этом логове жутком», — прочитал Игорь.
«Композитор» посмотрел на него и неожиданно спросил:
— Ну, а дальше?
— «И всю ночь напролет, до зари…» — выпалил он с вызовом и добавил: — А вы что, позабыли?
— Нет, просто я думал, сейчас это не читают.
— А кого же сейчас читают? — спросила Дашка с искренним удивлением.
— Вот это я и хотел у вас спросить. Ведь есть же у вас свои поэты.
— У нас своих нет, только ваши, — сказал Игорь.
— Язвительность — это что, — как в раздумье, произнес «композитор», — болезнь роста или форма самозащиты?
— А назойливость? — сказал Игорь.
— Перестань! — Дашка нахмурилась.
— Ничего… никто не обиделся, — смущенно улыбнувшись, сказала дама «композитора».
Коротко стриженная, в металлических очках и в длинной юбке, она напоминала народоволку.
— Извините, — сказал «композитор», — я вам помешал… Всегда интересно племя младое, незнакомое.
— Все нормально, — все тем же чужим голосом, с какой-то ему самому неприятной бравадой сказал Игорь.
«Композитор» наливал вино своей соседке; казалось, он утратил всякий интерес к ним, под столиком он крепко держал руку своей дамы.
Игорь тоже налил Дашке. Вино было кислое, невкусное, даже цвет у него был рыжий, как у некрепкого чая… Дашка к нему так и не притронулась. Игорь выпил свое вино и взял Дашкино. Уксусное, жгущее полоснуло по гортани и погасло внутри. Игорь такое кислое вино пил впервые. Как-то раз, в пионерлагере, вместе с вожатыми по поводу Дня защиты детей распили они бутылку портвейна «Крымский». Это было первое его самостоятельное питье (домашние застолья не в счет, да и происходили они редко в последнее время). И тогда оно разочаровало его слабостью своего действия. Хотел забалдеть, как все, а не получилось. Ничего не почувствовал, хотя и пел во всю глотку. Тоже, что называется, для понта. Сейчас же эта кислая, теплая волна словно приподняла его, и он откуда-то сверху, с ее гребня, посмотрел на окружающую действительность. И она показалась ему не такой уж скверной. Даже сосед «композитор» и его дама с этой высоты вызывали нечто вроде симпатии, смешанной с жалостью.
Почему жалость? Этого он не знал, но что-то было в их позе, в скрытой нервности разговора, в том, как она надкусывала яблоко и с ожиданием посматривала на него, что заставляло ее жалеть. Да и эти темные пацаны, все время поглядывавшие, тоже вызывали почти сочувствие: небось топчутся здесь от тоски, в школах, наверное, полный «обвал», если вообще их не выгнали, а дома ругаются, вот они и засели здесь, потягивают винище. Но особенную, нежную жалость, жаркую, душевную, требующую выражения и боящуюся его, испытывал он к Дашке. И он покровительственно и, как ему показалось, с гордым, независимым видом погладил ее но волосам и взял за руку. Она тут же стряхнула его руку, но это не обидело его. Он готов был все принять и со всем мириться: хотелось сказать что-нибудь решающе-важное для него самого, для них обоих, сказать или сделать, но что можно было сказать и сделать в этом чаде, гудении, звоне?
К тому же, хотя он не прислушивался, до него все время доносились реплики, которыми обменивались соседи. Он не видел ее глаз за металлическими затемненными очками, но слышал время от времени тихое, придавленное: «прятаться… во всех этих мерзких…». И рокотал убеждающе его баритон: «искренность…», «существо отношений…», «афишировать…», «невозможность…», «понимание».
Было понятно, что у них нехорошо, но в чем дело, было непонятно, не нужно, не касалось ни его, ни Дашки, а хотелось лишь, чтобы сейчас всем было хорошо, как ему, чтобы все они кончили выяснять и качать права.
Он слышал часто это выражение «ловить кайф», оно стало общеупотребительным, и он сам говорил, не вдумываясь: «полный кайф», он знал понаслышке, что кайф — это высший вид покоя и счастья. Вот сейчас он и поймал свой кайф: блаженство, легкость и абсолютная вера в то, что все будет в порядке.
— Глаза у тебя странные. Ты что, окосел немножко? — с неприятной материнской заботой сказала Дашка.
— Дикий хмель, — сказал Игорь. — Слышала про такой?
— Давай пойдем отсюда.
— Может, заплатим на всякий случай? Кстати…
— На тебе. — Она сунула ему трешку.
Он прикинул. По предварительным подсчетам, вроде хватало. Он подозвал официанта. Тот рассеянно считал; но его задумчивому виду можно было подумать, что обсчитает втрое. Легкость и счастье не уходили. Обсчитают, так оставим часы в залог — он слышал, так делают, кто-то из ребят постарше рассказывал. Но все сошлось. Как говорил его бывший вожатый на своем деловом комсомольском жаргоне: «нет вопроса».
Нормальной походкой (в которой был скрыт полет) он вслед за Дашкой вышел из стеклянных дверей в стрекочущую кузнечиками и шепотом тьму Парка культуры.
Уже в трамвае он чувствовал тревогу и когда вышел, то почти побежал к дому. Тревога сделала его движения суетливыми. Он думал, может быть, мальчик вернулся сюда и застрял в своем дворе, встретив друзей-приятелей. Но и здесь его не было. Вышел из двора в сумеречный проулок. Там, около дверей поликлиники, толкались вечно подростки, кто-то бренчал на гитаре, заунывно распевая. Они сидели с видом молящихся, тихо подпевали.
— Игоря не видели?
— Не попадался, — ответил один из них.
Он вошел в подъезд, поднялся на четвертый этаж, позвонил.
Открыли тут же, будто ждали за дверью.
Галя стояла перед ним с бледным лицом, уже как бы приготовившаяся к дурной вести.
— Что ты так стоишь, ничего не случилось, — сказал он с неожиданной ноткой раздражения.
