— Проведите эту ночь со мной.
Я положила на лицо его ладонь и прильнула к ней губами. Он был моим супругом, и мне должно быть приятно исполнять свой супружеский долг. Он не сможет жаловаться, что я неохотно отвечаю на его ласки.
Людовик, словно его ужалила оса, стряхнул мою руку, вскочил на ноги и отступил на шаг.
— Да что случилось?
У меня даже кровь отлила от лица, когда Людовик отошел от меня еще на шаг.
— Я дал обет.
— Обет?..
— Я поклялся хранить в крестовом походе целомудрие. До тех пор, пока не достигну Иерусалима, не войду в церковь Гроба Господня и не удостоверюсь в том, что Бог простил мне грехи мои.
— Целомудрия! — Кажется, я даже расхохоталась, и этот смех странно прозвучал в тишине комнаты. — Вы принесли обет целомудрия?
— Я буду воздерживаться от телесных удовольствий, — серьезно объяснил Людовик, будто я могла не понять его с первого раза.
— Да я прекрасно поняла вас! Вы поклялись избегать моего ложа. Я могла бы и сама об этом догадаться!
Ощутила первые признаки подступающей истерики и поспешила задушить их на корню, иначе произошел бы бурный взрыв чувств, с которым уже не совладать. Что же мне делать: хохотать до упаду или ударить мужа?
— А впрочем, разве вы не поступали так и в другие ночи? — издевательски бросила я.
Людовик застыл, охваченный праведным возмущением.
— Вы принижаете мою жертву, сударыня.
Мне уже было все равно. Все чувства переплавились в слепую ярость.
— Жертву? А кто подумает о тех жертвах, которые приношу я? Вам хочется жить монахом, но все же вы решили жениться на мне. Ах, нет — конечно же — это не вы. Ваш отец решил, что вы должны на мне жениться. Так что же, раз вы предпочитаете приносить монашеские обеты, то, может, ожидаете, что и я последую вашему примеру и приму постриг? Бог свидетель, Людовик…
— Я ожидаю, — отвечал Людовик с окаменевшим лицом, — что вы будете вести себя как моя супруга, Элеонора. Я ожидаю, что вы будете уважать мои решения.
— Но я вам не жена, так ведь? Разве что по названию!
— Вы мать моего ребенка.
— Который так и останется единственным, скорее всего.
— Вам не следует так говорить, — вспыхнул Людовик. — Об этом я не стану с вами разговаривать.
— Станете! — Я встала и подошла к нему. — У вас нет наследника мужского пола, Людовик! Сколько раз нужно напоминать? Неужто это вас ничуть не заботит?
— Заботит, и вам это известно.
— Но вы же ничего не делаете, чтобы исправить положение. Да ради Бога, Людовик…
— Эту ночь я проведу в молитвах. А вам негоже богохульствовать, Элеонора!
— Негоже вам бесчестить меня!
Я сжала кулаки, но, ощутив неудержимое желание ударить его, спрятала руки за спину. Людовик сделал шаг к двери, другой, явно намереваясь сбежать, и я попыталась обуздать свой гнев и свое разочарование. Даже в одной комнате со мной он не желает оставаться? Утверждает, что любит меня, но столь платоническая любовь — от дьявола, не от Бога. Мне нужен мужчина, который умеет обнимать женщину. Такой, кто может говорить со мной о всяких повседневных мелочах и обсуждать, что мы будем делать завтра. Кто не станет снова и снова предпочитать Бога мне. И кто станет смотреть на меня не как на священную статую, вознесенную на пьедестал, а как на женщину из плоти и крови, способную пробуждать в нем плотские желания.
— Бог свидетель, Людовик! Вы так чисты, что свет пронизывает вас насквозь, и даже тени вы не отбрасываете.
— Мне очень жаль. — Он потер лицо руками и посмотрел на меня так, словно испытывал муки. — Я вас люблю. Я думал, вы меня поймете.
— Нет! Не понимаю!
Во мне не было жалости к нему.
— Мне необходимо очиститься. Я совершил в своей жизни немало ужасного. Я был даже отлучен от церкви! — Он до сих пор был не в силах с этим примириться. — На моей совести смерть тех невинных душ в Витри. Их предсмертные вопли до сих пор тяжким грузом лежат на моей совести, я слышу их во сне…
— Богом заклинаю, замолчите! Все это я уже слышала.
— Но послушайте же! Мне представилась возможность побывать в Иерусалиме, остановить нашествие турок, и я чувствую, что это тот путь, которым Бог приведет меня к возрождению души. Христос всю жизнь блюл целомудрие. Так могу ли я не подвергнуть свою плоть покаянию — всего на несколько месяцев? Я полагал, вы это поймете, Элеонора.
— Не пойму! Вы глупец!
— Когда я заслужу у Господа вечное спасение души, то Он, надеюсь, даст нам сына волею Своею.
Я сдалась. Спорить с Людовиком было бесполезно.
— Я вижу, что надеетесь.
Меня с головой накрыла волна усталого безразличия. Людовика невозможно тронуть ничем.
— Мне пора уходить. — Он отступил к самой двери. — Меня ждут в церкви аббатства.
— Что ж, уходите. Уходите, побеседуйте с Богом. Но вот как Он ответит на ваши молитвы о наследнике, если вы не желаете приложить к этому собственных усилий — даже не представляю!
— Вам следует с уважением относиться к моим намерениям, Элеонора.
Я отвернулась. У меня больше не было сил смотреть на него. Монашеское облачение, глубоко запавшие щеки, выбритая голова — все отталкивало меня.
— Поступайте, как вам заблагорассудится, Людовик. Проведите нынешнюю ночь со своей драгоценной орифламмой и с клятвой, которую вы принесли покойному брату. Они значат для вас гораздо больше, чем я.
Мне не удалось сдержать горечь, излившуюся в этом ответе.
Услышала, как он тихонько притворил дверь, и осталась в одиночестве, обреченная на целомудрие, пока Людовик не приведет нас всех в Иерусалим. Подумала: а не приложил ли Одо де Дейль или Галеран свою руку к тому, чтобы окончательно отдалить меня от Людовика? Наверное, нет. Он вполне способен был принять такое-решение самостоятельно.
Ах, как я была сердита! И на себя, и на своего супруга, достойного лишь презрения. Как могла я надеяться на то, что крестовый поход позволит преодолеть ту пропасть, которую Людовик положил между нами? Можно ли вообще было как-то ее преодолеть? Все равно душой — а во многом и телом — он так и останется монахом, стремящимся к безбрачию, до самой своей смерти. А следовательно, по необходимости, такой же буду и я. От злости мне даже плакать не хотелось.
Я глубоко презирала его. Я умыла руки.
Но ничто не должно было омрачать мое настроение. На следующее утро я окончательно стряхнула тяжкие оковы, душившие меня на острове Сите. По всему пути нас приветствовали ликующие толпы. Мне исполнилось двадцать пять лет отроду, красота моя была несравненна, а власть над аквитанскими вассалами неколебима. Впереди целый месяц, когда никто не станет распоряжаться моим временем и указывать мне, чем заниматься. Я была свободна от придворной жизни, от церемоний и не в последнюю очередь — от Людовика. Меня манило видение сверкающих золотом куполов Константинополя. А за ним — Антиохия, где отчаянно боролся за свои владения и взывал к нам о помощи Раймунд. Мы окажем ему помощь.
