— Из-за ваших поступков мое войско осталось беззащитным. Должен заметить, что ваши вассалы — воины из Аквитании и Пуату, — находясь в авангарде, совершенно не пострадали.
— За что вы должны быть благодарны, — парировала я с ледяным спокойствием. — Ибо без них у вас осталась бы жалкая сотня рыцарей.
— Вы приняли ошибочное решение, Элеонора!
— Право же, государь, — попытался вмешаться де Ранкон. — Решение принимал я, а не Ее величество.
Морьен хотел поддержать его, но Галеран жестом велел графу помолчать, обратив взгляд своих пустых глаз на де Ранкона.
— Он признает это. Он ослушался приказа, государь. В назидание и предостережение прочим вашим рыцарям де Ранкона следует повесить за государственную измену.
Повесить? Я не верила собственным ушам.
— Я принял наилучшее решение, государь, — возразил де Ранкон с побелевшим от напряжения лицом.
— Я согласен с ним, племянник, — веско сказал Морьен. — Плато никуда не годилось для лагеря.
— Вы не смеете вешать одного из моих вассалов! — набросилась на Людовика я.
Но Людовик уже никого не слушал.
— Погибли тысячи людей. Обоз наш разграблен. Вырезаны ни в чем не повинные паломники. Мы потеряли коней, снаряжение…
— Бога ради, Людовик, — прервала я поток его слов. — Если вы собираетесь взвалить вину на других, так возьмите немного и на свои плечи.
Не обращая на меня внимания, Людовик приблизился к де Ранкону и ударил его кулаком по плечу.
— Вы ослушались приказа, сударь. Нет вешать вас я не стану, но и не желаю более видеть вас в своем войске. Вы вернетесь в Пуату.
— Вы не можете позволить себе разбрасываться командирами, не так много их осталось, Людовик, — предостерег его Морьен.
— Я не могу позволить себе держать тех, кто мне не повинуется. — Людовик резко поворотился ко мне. — А вы, сударыня, потрудитесь впредь не совать нос в дела воинские! Теперь ступайте прочь с глаз моих! Все! Мне надо помолиться. — Он на заплетающихся ногах побрел к моему шатру, ибо его собственный сгинул со всем обозом. — Все пропало. Абсолютно все. Если я потерплю неудачу, вина за нее ляжет на вас, Элеонора.
— Я ни в чем не виновата.
— Вам надо покаяться, Элеонора. — Слова осуждения громко прозвучали в утреннем воздухе. — Вы должны молить Бога о прощении за свой ужасный грех, как я замаливал Витри.
Не стану я этого делать! Не стану! Моей вины в случившемся нет!
Этот вопль звучал у меня в ушах, когда я скрылась в шатре своих дам, а под ложечкой сосало от тревоги. Виновна ли я? Я отвергала такое предположение и всегда буду отвергать. Да, я дала свое согласие, но всецело полагалась при этом на воинский опыт де Ранкона и Морьена. Откуда мне было знать, какие ужасы могут из этого проистечь? Единственное, что я понимала: из меня делают козла отпущения, меня бесчестят, мою репутацию втаптывают в грязь горного прохода, заваленного телами наших рыцарей, воинов и паломников.
Это несправедливо! Несправедливо!
И все же я стану ходить с высоко поднятой головой. Поступить иначе означало бы признать себя виновной.
Мне выдалась нелегкая ночь. Даже мои дамы, сколько могли, избегали со мной говорить. Слухи об обвинениях, громко высказанных Людовиком, передавались по всему лагерю и обрастали все новыми подробностями, а если я упускала какие-то из слухов, то Агнесса сообщала мне о малейших грехах, в коих меня винили. Вот она не избегала разговора. Я перегрузила обоз совершенно невероятным количеством своих вещей, заботясь только о себе. Приказав своему авангарду уйти на ту сторону прохода, я оставила основные силы в трудном положении, фактически без защиты. Я поставила собственную безопасность и удобства выше безопасности рыцарей, воинов и паломников, которые шли позади. Я навлекла погибель на женщин, которые согласились пойти в поход вместе со мной, однако путешествовали в обозе.
Теперь-то я поняла, отчего мои собственные дамы избегают встречаться со мной взглядами.
Элеонора была во всем виновата. Погибшие тяжким грузом должны лечь на совесть Элеоноры. Разве не собственный супруг обвинил ее в этом? От такой несправедливости у меня мурашки бегали по коже.
— Мне просто не верится, что Людовик поставил меня в столь унизительное положение, — разбушевалась я наконец, когда могла уже излить свою ярость в отсутствие чужих ушей.
— Правда, зато мне верится, что это дело рук змея из орде на тамплиеров!
Агнесса размашисто, сердито расчесывала мне волосы.
— Но и Людовика нельзя оправдать. Он ведь вечно сперва прислушивается к Галерану, а уж потом говорит со мной!
— Галеран боится вас. Он жаждет власти. — Агнесса налегала на гребень. — Он боится любви Людовика к вам. И уничтожит ее, коли сумеет.
Но и это меня не смягчило.
— Что это за любовь, если он обвиняет и порочит меня, не разобравшись что к чему?
Наутро я встала с твердой решимостью изложить все как было перед Людовиком и его военным советом. Людовики его рыцари не могут не выслушать меня. Разве я не королева Франции? Я обязана все разъяснить — ради себя самой и ради де Ранкона. Не сомневаюсь, что Людовик, выспавшись ночью и хорошенько поразмыслив, сумеет понять меня.
Я надеялась, что меня допустят к участию в советах Людовика? Пора было бы уже мне запомнить: принятие важных государственных решений — не дело женщин. Разумеется, Тьерри Галеран, застывший у входа в королевский шатер и ворчавший, как пес, преградил мне путь, а Людовик не пожелал встречаться со мной. Не желая опускаться до недостойных препирательств у входа в шатер, я была вынуждена удалиться — а что еще делать? От нового унижения гнев снова вспыхнул жарко в моей груди. Я буквально ощущала на губах его вкус — горький, как у желчи. Мой супруг бросил меня на растерзание, репутация моя разорвана в клочья и выброшена на забаву всем европейским подонкам. Если уж Людовик отказался повидаться со мной, то кто станет слушать мои оправдания? Оправдания мне не будет. Как мог он так унижать меня, свою жену? Как мог позорить меня перед подданными?
Вызывало отвращение нескрываемое самодовольство Галерана. Несомненно, его влияние шло в гору.
А мне никогда еще не доводилось падать столь низко.
Если бы мне пришлось определять, в какую именно минуту я поняла, что не в силах больше выносить эту видимость брака, то я бы сказала: в ту самую. Да чтобы мой муж так унижал меня без всяких на то оснований, чтобы он прислушивался к тем, кто желал мне зла и нашептывал ему несправедливые обвинения, чтобы он обращался со мной, как с обычной женщиной, а не с государыней в собственном праве, у которой прав не меньше, чем у него! Уходя прочь от шатра, сознавая свое полнейшее бессилие, я знала, что никогда и ни за что не прошу этого Людовику.
