«Волк в овечьей шкуре, сектант хлыстовского типа, который учит своих почитательниц не открывать тайн даже своим духовникам. Ибо греха в том, что эти сектанты делают, якобы нет, но духовники не доросли до сознания этого… Заручившись письменной исповедью, я написал бывшему императору второе письмо… где утверждал, что Распутин не только находится в состоянии духовной прелести, но является преступником в религиозном и нравственном смысле… ибо, как следовало из исповеди, отец Григорий соблазнял свои жертвы. Я чувствовал, что меня не хотят выслушать и понять… Все это настолько меня удручило, что я сильно заболел — у меня обнаружился паралич лицевого нерва», — говорил Феофан.
Письменная, равно как и устная, исповедь есть тайна, знать которую на земле, кроме духовника, никто не может. Но тем не менее одна из исповедей женщин, соблазненных Распутиным, в печати позднее появилась. Исповедь Хионии Берладской, побывавшей в Покровском еще в 1907 году. Как и откуда она стала всеобщим достоянием, та ли это самая исповедь, которую читал Феофан, кто решился пустить ее по рукам и насколько правомерно было предавать ее гласности — все это доподлинно неизвестно и с моральной точки зрения с трудом может быть оценено. Текст этой исповеди впоследствии попытался опубликовать М. А. Новоселов, а когда у него не получилось это сделать, она разошлась в тогдашнем «самиздате»:
«…Муж покончил с собой, похоронили тайно, но случайно я узнала и сейчас же обвинила себя, если и невольно, то что-нибудь не дала ему и послужила причиной его самоубийства. С таким чувством жила и страдала, все время была в работе, посте, не спала и не ела, ходила, не отдавая отчета, что на мне надето <…> дошла до того, что не могла стоять в церкви, от пения делалось дурно <…> Так жила постоянно одинокая, без улыбки, с тяжким камнем. Одна знакомая предложила мне познакомиться с одним человеком, мужичком, который очень успокаивает душу и говорит сокровенное сердца. …Я захотела его видеть, и свидание с ним было назначено у меня. Пришел он позже назначенного времени, и я сначала ждала и волновалась, а потом наступило обычное безразличное состояние ко всему внешнему. Я ушла в свое внутреннее терзание совести за смерть мужа. Звонок. Торопливо раздеваясь, быстро, быстро подбежал ко мне человек с особенным взглядом, положил руку на темя головы и проговорил: "Ведь у Господа были ученики, и то один из них повесился, так это у Господа, а ты-то что думаешь?" Глубоко вошла эта фраза в мою тайну души и как бороздой раскопошила и встряхнула. Я как-то ожила: сказано было так твердо, как бы снялось горе с меня этими словами. Я размышляла о сказанном и постепенно успокоилась и хотела еще видеть его, получить запас энергии, сочла его взгляд очень странным, магнетическим. Мне очень хотелось расправить свое скорченное нутро, как замерзшему воробью — крылья в тепле. Вскоре Григорий привел мне старшую и, как мне кажется, первую его ученицу, которая много мне помогла, чтобы твердо укрепить свое убеждение, что он свят. Это не сразу вошло в душу. Я старалась подчиняться во всем, и когда в душе восставало: "не надо, не хочется", или тяжесть была к исполнению послушания, я борола все это, настаивая, что не понимаю, что все это ново и что слова его — святой закон и не мне рассуждать.
Меня ласкали, он говорил, что грехов на мне нет, а если и есть, то они от врага, и так постепенно у меня созрело убеждение полного спасения и — что все мои грехи он взял на себя, и с ним я в раю. Я стала жить, явилось сознание жизни христианской, желание исправиться и следить за собой и быть в молитве непрестанно, призывая милосердие Бога своего. Я уже знала, что женский пол очищается от сближения с ним, но не знала точно: как и что? Но знала, что меня ждет испытание в отношении чувства. Я была спокойна, к нему не чувствовала ничего, и ласки его иногда меня тяготили — бесконечные прижимания и поцелуи, с желанием поцелуя в губы. Я скорее видела в них опыт терпения и радовалась концу их.
Мои родные, видя во мне перемену от смерти к жизни, поверили и полюбили его и были благодарны и даже по его просьбе решили пустить меня с моим сыном в Покровское на некоторое время. Уезжая, он сказал, что я еду надолго, я уже верила всему, и хотя не собиралась надолго, но покорилась и верила. Ехали Григорий, одна сестра, я и сын. Вечером, когда все легли — но, Господи, что вы должны услышать, — он слез со своего места и лег со мной рядом, начиная сильно ласкать, целовать и говорить самые влюбленные слова и спрашивать: "Пойдешь за меня замуж?" Я отвечала: "Если это надо". Я была вся в его власти, верила в спасение души только через него, в чем бы это ни выразилось. На все это: поцелуи, слова, страстные взгляды, на все я смотрела как на испытание чистоты моей любви к нему, и вспомнила слова его ученицы о смутном испытании, очень тяжком. Господи, помоги. Вдруг он предлагает мне соблазниться в грешной любви, говоря, что страшно меня любит и что это будет тайна… Я была тверда, что это он испытывает, а сам чист, и, вероятно, высказала, потом что он предложил мне убедиться, что он меня любит как мужчина — Господи, помоги написать все, — заставил меня приготовиться как женщине… и начал совершать, что мужу возможно, имея к тому то, что дается во время страсти…
Он совершал тогда все, что ему надо было, полностью, я томилась и страдала, как никогда, но я же и молилась, и всю себя отдала Господу. Господу известно, что было со мной… я только помню мимолетное, но глубокое чувство горечи и боли осквернения моего чего-то драгоценного. Но я стала тотчас же молиться, увидев, что Григорий кладет бесчисленное множество поклонов земных с его всегда какой-то неестественной быстротой… Моя страсть эта улеглась и как бы уснула…
Утром и днем Григорий очень ласкался и этим возбуждал ревность в сестре, даже большое огорчение. Вечером лег с ней, я молилась за нее. Потом опять пришел ко мне с тем же и сказал, что у него не было еще ни одной, которая перенесла бы так твердо, и что каждую, на которую он надеется, "испытывает". Я спрашивала: "Неужели нельзя иначе исцелить эту страсть в нас?" — и он отвечал: "Нет". Я ему сказала: "Значит, вы особо от всех святых, прежде бывших, призваны исцелить нас преимущественно от первородного греха, так увлекшего все человечество?" Ему очень понравилось мое определение, он ответил: "Вот истинно ты сказала"».
Исповедь Хионии воспринимается сегодня скорее как литературный документ, нежели как документальное свидетельство распутинского «распутства». Верить нам этой исповеди или нет, так даже ставить вопрос некорректно. Вопрос можно и нужно поставить иной: верили или нет этой (или похожей на эту) исповеди Феофан, Царь, Царица, ее новый Духовник протоиерей Александр Васильев?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
