Он дорого дал бы за то, чтоб хотя бы раз еще ее увидеть. Мизинец, например, дал бы отрубить на левой руке. Без мизинца вполне можно прожить, а как жить, не сказав Саре, что он ее любит? Любит так же сильно и верно, как Хаим Марию. Одной встречи с Сарой Юозасу бы хватило, она бы поняла и согласилась остаться с ним.
Он знал наизусть множество стихов и песен, словарный запас его вовсе не был беден. Он привык разговаривать сам с собой внутри и даже пел нежные литовские песни-дайны. Иногда казалось, встанет в какое-то прекрасное утро, и свободная, красивая речь легко польется с губ. А открывал рот – и по-прежнему тык-мык, ничего не получалось.
Но здешним девчонкам он и такой нравился. Парень нынче перерос Хаима почти на полголовы, плечи у него раздались, и зубы сохранились целиком, что удивительно после цинги, и все же он не обольщался насчет себя – просто парней на острове мало, вот и лезут к нему девчонки. В последнее время они будто с ума спятили, то одна вызвала на свидание – не пошел, то вторая на рыбалке прильнула в темноте и давай целовать в губы, он оттолкнул – обиделась, третья норовит подкараулить вечером у юрты, до ветру не выйдешь…
Ни одна не нравилась. Не потому, что на мысе нет симпатичных, – есть и симпатичные, и красивые, а потому, что – Сара. Первая, на кого он обратил внимание. Первая и единственная.
Бывало, Юозас вспоминал довоенные фильмы, виденные в Каунасе, красивых актрис Полу Негри, Вивьен Ли, Марлен Дитрих… Раньше, мальчишкой, не думал ни о чем таком, а на мысе эти актрисы стали приходить к нему по ночам во сне. Они обнимали и целовали его, разговаривали с ним, – и надо было слышать, как четко, без единой запинки Юозас произносил слова и длинные предложения!
Позже актрисы проделывали с ним всякое, и утром он обнаруживал впереди на трусах мокрые, липкие пятна. Однажды, прокувыркавшись ночь с Гретой Гарбо, он несколько дней не мог смотреть на Хаима, и тем более – на Марию. До войны Мария очень походила на Грету Гарбо. Сейчас совсем не напоминает, но Юозасу все равно было стыдно.
Сара ни на кого не походила и ни разу не снилась. Юозас, если честно, и о ней думал так, но – наяву, не во сне, и по-другому. В мечтах все происходило почему-то на зеленой весенней поляне, наверное, где-нибудь под Каунасом или дальше, где никого нет. Юозас расплетал шелковистые косы Сары. Он их в жизни не трогал, но знал, что они шелковистые. Он распускал ее чудные волосы по плечам и груди, Сара смотрела на него, чуть-чуть склонив голову, и в глазах играли смешинки, а вокруг стояли, шумя листвой, большие деревья, липы и дубы, по которым истосковалось сердце.
Грудь Сары была маленькой и прохладной… нежной, как два розовых бутона… и он делал то, чего никогда не стал бы делать ни с одной из снившихся женщин, – он прижимался к бутонам ртом и ощущал на языке тугие круглые сосцы. Юозас мечтал, что со временем это случится в реальной жизни.
…Он откатился от печки, задыхаясь в своей телогрейке от духоты и стыда – опять трусы завлажнели. О чем он, дурак, думает перед неминуемой карой?! Алоис и Нийоле – вот о ком надо думать и сожалеть в часы, возможно, последние в жизни!
Три года назад он был глупым недоростком и плохо простился с отцом, не пообещал ему беречь братишку и Нийоле. Он тогда считал ее мачехой, ведь она отняла у него отца. Юозас поздно все понял и хорошо узнал Нийоле – работящую и простую. Он любил всех, с кем его на Алтае и на мысе близко свела судьба, даже брюзгливую, неровную в настроениях Гедре, и Вита была ему как сестренка. А Хаимом и пани Ядвигой Юозас не уставал гордиться. Он очень жалел, что не может рассказать братишке об отце. Пусть отец не слышал, он принес ему клятву сохранить семью. Не вслух, про себя, но – настоящую клятву… И что теперь?
Тугарин пожалел Хаима, укравшего нельму из-за лекарства, а его не пощадит. У Юозаса нет доказательств, что пекарня позвала воспоминанием о запахах сдобы и желанием в них окунуться.
Люди мыса, наверное, поддержат Тугарина. Правильно, скажут, такому мерзавцу на Столбы и дорога! Он сам рассердился бы на человека, посмевшего покуситься на будущий хлеб. На святое…
Тело словно налилось свинцом, проклятые веревки врезались в запястья. Мышцы онемели, особенно на шее, плечах и в икрах. Юозас медленно сжал за спиной тесно сведенные в ладонях пальцы, вытянул и снова сжал, все быстрее и быстрее. Связанным в коленях ногам было легче. Валенки с него, слава богу, не сняли. Он подобрал колени и, переворачиваясь с боку на бок, извиваясь ужом, прокрутился до стены и обратно. Казалось, тело оголено и ерзает не по ровным половицам, а по еловым веткам, в кожу впивались множество мелких игл, будя одеревенелые мышцы.
Он катался по полу, как ожившая вязанка дров, до тех пор, пока проснувшаяся кровь не разошлась. С движением страх вновь выпустил когти: что надумает сотворить с ним Тугарин? Юозас прикусил губу – раз движение вызвало испуг, пусть оно же его и перебьет. Оттолкнувшись от печи ногами, он кувыркнулся, и хорошая встряска впрямь вернула самообладание. Мысли прояснились настолько, что Юозас вдруг осознал всю глупость своей затеи с хлебом. Зачем он решился на это? Разве Тугарин простил бы ему дерзкую выходку, даже если бы все получилось?
Ну, началось – «зачем», «почему»! Дурак потому что. Поздно ныть, плохое уже не поправишь… Без предупреждения, сами по себе, брызнули слезы. Совсем здорово, не хватало еще закричать и завыть в голос, как иногда воет в голод Гедре, растрачивая последние силы.
Юозас сел рывком и, вытерев лицо о колени, сплюнул в угол. Если выбора нет и ничего нельзя сделать, надо стиснуть зубы и терпеть.
Полы в коридоре заскрипели под твердыми шагами человека, уверенного в своем праве властвовать над жизнью и смертью других. Второй, принявший лишку, шаркая, семенил рядом. Зашли молча, и милиционер запыхтел чесноком и перегаром, развязывая пленнику ноги.
Ночь перетекала в утро, сверху чернело чистое небо в царапинах падающих звезд, мертво белела луна.
На площади появился высокий забор из железной сетки, широким кольцом окруживший Змеев столб. Пробегая давеча мимо, Юозас не видел тут никакого заграждения. Значит, недавно поставили?..
Юозас изворачивался и брыкался изо всех сил, когда они заволокли его в сетку и зачем-то перевернули вверх ногами. Удалось укусить милиционера за руку. Вася заорал благим матом, и Тугарин, дав ему тумака, прошипел:
– Пацан не кричит, а ты, рохлядь!..
Юозаса прислонили к столбу так, что голова легла у основания, а плечи уперлись в землю. Обхватившие столб ноги, не снимая валенок, Вася замотал веревкой, руки развязал и, подтянув узлом позади бревна, снова связал-прикрутил вместе с туловищем. Пригвожденный к Змееву столбу, Юозас висел вниз головой, точно беспомощная муха в паутине, чувствуя, как в скованном теле растет, надрывается безмолвным криком паника. Ему были известны все казни, придуманные дьявольским умом Тугарина. Все, кроме этой.
Милиционер подложил под голову Юозасу шапку и сказал, довольный трудами:
– Не шевельнется.
Внутри сетчатого круга стояла с краю цинковая ванна, полная тускло взблескивающей воды. Тугарин вкатил деревянный бочонок, раскроил его ударом могучего кулака, и в туманном воздухе послышался острый запах рыбы.
– Думаешь, будут есть? – с сомнением спросил Вася. – Она ж соленая.
– Еще как будут! Это омуль, глянь, жир капает. Для себя солил, – отозвался заведующий. – Я их обычно по утрам свежей ряпушкой кормлю, а сейчас они голодные.
Тугарин куда-то ушел и пробыл недолго. А когда вернулся…
Изобретенная им казнь оказалась страшнее всех самых страшных предположений. Змей не мог знать о главной боязни Юозаса, а словно знал. Натягивая поводки, собаки повизгивали и тонко, высоко взлаивали. Отстегнув псов от ошейников одного за другим, Тугарин запустил их в сетку и соединил вход проволокой.
…Смерть, не успевшая разорвать горло трехлетнему мальчику, нашла его годы спустя и ходила теперь в двух шагах на мягких когтистых лапах. Издавая чавкающие, влажно-сосущие и хрусткие звуки, она с утробным урчанием пожирала жирную омулевую плоть – холодную закуску перед основным горячим блюдом.
Темная мохнатая груда подошла к голове Юозаса, наклонилась, принюхиваясь… и раздирающий душу ужас вымахнул из его детской памяти, ослепляя рассудок блеском зеленовато светящихся глаз. Из мрачных закоулков сознания в голове всплыла красно-веснушчатая пасть с ножевыми остриями клыков. Юозас вскрикнул и упал в вязкую темноту.
…Весенний луг был зеленым и ровным, без кочек и водянистых бочажков, тонкая молодая трава нежно покалывала босые ступни. Издалека доносилась жужжащая пчелиная песня литовской дудочки бирбине. Юозас ступал по лугу, оглядываясь кругом и не веря, что где-то в роще его ждет Сара. Но она ждала, и он побежал, легкий, как ветер, протягивая к ней руки, на которых, к удивлению, не заметил ни привычной красноты, ни изрезавших пальцы шрамов.
