– Са-са-сара, – выдохнул он, обняв прохладный воздух. – Са-ара, т-т-ты где?
Она выступила из-за дерева, дразнясь, смешинки играли в глазах:
– Зачем ты заикаешься, Юозас?
Он бросился к дереву, слыша удаляющийся смех в роще и шелест вспорхнувших листьев.
– Не-не ух-ходи!
Юозас хотел сказать, что приехал за Сарой. Он увезет ее к Ледяному морю, где они будут жить на острове в земляной юрте, и вдруг понял: любимую никуда не нужно везти. Он там, где мечтал быть, – если это действительно Литва.
– Не Литва, – печально покачала головой Сара, возникая между стволами лип, и Юозас едва не задохнулся, увидев ее близко.
Сара стала такой красивой! Кудрявые шелковистые косы мягко струились вдоль тела на маленькую грудь, обтянутую белым платьем, и спускались до колен, почти вровень с пышным подолом. Юозас покраснел, вспомнив, как в грезах распускал эти косы по обнаженным плечам Сары, и отмахнулся от видений – она стояла рядом.
– Мне все равно, где быть с тобой, лишь бы с тобой, – сказал он, не решаясь ее обнять.
– Ну вот, можешь ведь говорить, не заикаясь, – засмеялась она.
– Правда, – изумился Юозас. – А я и не заметил.
Он прислушался к своему голосу. В нем появились какие-то незнакомые интонации, свободные и мужественные.
– Прямо не верится, всю жизнь хотел так говорить.
– Ты еще не прожил свою жизнь, – снова засмеялась Сара. – Иди и живи…
– Мы пойдем вместе.
– Нет, я… – она запнулась, – не могу.
– Почему? – успел он спросить, прежде чем Сару и рощу закрыли мглистые сумерки.
Во рту горчил и кис неприятный металлический привкус, будто Юозас зачем-то долго держал на языке медную монету. Мелькнула неясная мысль, далекая и неуловимая, как сон, и тело покрылось гусиной кожей. Мотнув головой, Юозас удивился тому, что оно неподвижно. Его разбил паралич?.. Плечи ничего не чувствовали, руки странно ощущались не руками, а парой замороженных рыб. Сердце колотилось, как бешеное, и Юозас дернулся. Бесполезное усилие ударило в омертвелые мышцы молниями адской боли. К голове горячо прилил, раскалывая ее, невыносимый страх. Юозас открыл глаза и застонал. Дымка беспамятства рассеивалась с мышастым предутренним сумраком, слабо проткнутым шильцами бледных звезд.
Лучше бы Тугарин сразу его убил!.. По лбу и бровям, затекая под веки, покатился холодный пот. Смешиваясь со слезами, пот медленно потек по вискам, морозно защекотал кожу головы, волосы встали дыбом и горизонтально поползли по шапке, комом подсунутой под затылок. От сдавливающих грудь веревок в ушах стоял звон. Юозас попробовал вздохнуть глубже, и голова, показалось, сейчас лопнет. Из носа побежали струйки чего-то теплого, пахнущего ржавой медью. Юозас вытянул язык насколько мог далеко, облизнул кровь.
Жгучий приступ отчаяния явил всю безнадежность его положения: он совершенно беззащитен, а запах крови сейчас, без сомнения, привлечет собак. Кровь вкусно пахнет для любого хищного зверя, даже если зверь – ездовой пес…
Юозас напряг мышцы предплечий, пошевелил шеей и почувствовал сверлящие уколы игл, впившихся в тело тонкими буравами. Это было все, на что он оказался способен, и страх целиком завладел им. Все чувства и мысли соединились в неистовом желании умереть до того, как собачьи клыки вонзятся в лицо…
Крик теснился в груди, распирал горло, ища выхода, и Юозас замычал… Кричать нельзя. Псы чуют человеческий ужас, а крик, неразумное дитя страха, будоражит хищников, несмотря на сытость. Ведь они сыты?.. Бочки омуля хватило бы жильцам юрты у холма надолго…
Перед глазами замаячил окутанный рваной тьмой вход… или выход? Что бы ни было, это возможность убежать от кошмара жизни. Покачиваясь между бесчувственностью и явью, Юозас остановился у кромки обморока и пришел в себя от гадливости. Кто-то старательно вытирал ему ноздри и губы скользкой столовой тряпкой. От теплой тряпки разило рыбой и плотным нутряным смрадом звериной пасти.
Дыша тухлыми выдохами собаки, взвинченный порывом омерзения, Юозас просипел, почти не открывая рта:
– Уйди…
Белогрудая лайка с бурыми свалявшимися клочьями шерсти на боках настороженно повела глазами в сторону и попятилась с опущенной головой, виляя хвостом, потом на всякий случай ощерилась и глухо заворчала. Черная кожа губ блестела слюной, низкое рычание напоминало рокот моря. Другие собаки будто только и ждали, когда она подаст знак о снятии запрета не трогать человека, забегали в стенках круга.
При мысли о том, что свора вот-вот кинется кромсать его на куски, тело Юозаса непроизвольно содрогнулось под веревками. Стрельнувшая в левое бедро острая боль приостановила новый приступ ужаса. Ногу до колена сотрясли конвульсии, мышцы бедра сократились и окаменели. Побуждение не мозга, а, скорее, инстинкта заставило горло надсадно выхрипеть:
– Пошла вон, мерзкая тварь!
Повиновались обе – боль и собака. Лайка замахала свернутым в калач хвостом быстрее, чуть осела на задние ноги, а голову озадаченно приподняла. Наконец, метнув вопросительно-изучающий взгляд, нервно зевнула и потрусила прочь.
Напряжение в ноге Юозаса спадало тянущими волнами, отдаваясь в обессиленном теле резкими толчками и уколами, пока судорога не отпустила. Кровообращение, кажется, начало восстанавливаться, жидкий огонь жизни окатил взбодренные болью вены. Юозас почти без натуги шевельнул пальцами ног и, ощутив что-то вроде прилива сил, облегченно вздохнул. На сколько минут отстал от него изведавший живой крови пес?..
Поблизости плескала, булькала, струилась вода. Трудно сглотнув, Юозас провел языком по сухому нёбу, смочил остатками слюны губы. В гортани першило и пульсировало, шершавое горло словно припорошило пылью. Юозас чувствовал себя выброшенной на песок рыбой. К тому же звуки воды вызвали в нем желание опростать мочевой пузырь. Собаки подходили к цинковой ванне и, шумно отфыркиваясь, с жадностью лакали холодную влагу, точно стоял знойный день.
…Вода в ковшике была чистая, ледяная, по краям смерзлась стеклянными льдинками. Пани Ядвига ругала Виту: «Что за беспечная девчонка, опять ковш на улице оставила! А если б мороз ночью ударил? Лед бы разорвал посуду!» Юозас сказал, отводя грозу от Витауте: «За-завтра я бо-бо-бочку до-омой зане-есу», и выпил воду из ковша…
Наверное, уже не занести ему бочку.
И вдруг он понял, что за казнь придумал ему каверзный Тугарин. Рыба соленая, собаки пьют много, а в замкнутом кругу нет столбов, кроме Змеева… Тотчас же глумливым подтверждением запоздалой догадки в лицо полетели теплые брызги. Вокруг шапки растеклась зловонная лужица.
Когда на столб выльется вся ванна, в большой луже останется островок лица Юозаса. Моча смерзнется, голова выстынет, и он испустит дух. А пока Юозас боролся с позывами рвоты. Если его стошнит, собаки обязательно заинтересуются. Рот наполнился кислым киселем слюны. Он не мог харкнуть, боялся, что следом начнет блевать, и, задыхаясь, давясь застрявшим в гортани скользким комом, невероятным усилием воли проглотил его.
Взмокшее от усердия тело била мелкая дрожь, пить хотелось по-прежнему, но безумный приступ жажды прошел, и сознание не угасло. Зловещая притягательная сила понуждала смотреть на псов. Покончив с рыбой, они сидели с высунутыми языками, тяжко дыша, или лениво бродили вдоль сетки, время от времени погружая морды в изрядно опорожненную ванну.
Восток порозовел, стало совсем светло. Чудилось, что Змеев столб накренил тупое навершие, с любопытством наблюдая за происходящим у комля.
Юозас дожил до рассвета. А толку? Чуда не случится. Скоро он захлебнется собственной рвотой или собачьей мочой. Впрочем, нацеленные в столб струи попадали не в нос, только брызгали, заливая сбоку скулы и уши. Животные все же не решались опорожняться прямо в лицо человеку. Он не был мертвым. Он был – живой и не заметил, что вместо мрачного ожидания смерти в нем зажглось и разгорелось страстное желание жить. Неописуемый ужас красно-веснушчатой клыкастой пасти не захлопнулся, но впервые поблек и отдалился. Нечеткие мысли мелькали в мозгу, призывая к какому-то движению, хотя что мог поделать он, связанный, с воспаленным от боли, жажды и отчаяния телом, со свободными, довольными жизнью псами, вольными просто разорвать его в забаве?
Глотку Юозаса царапали и кололи странные спазмы, приводя в действие вялые мускулы горла. Тик забился в углу рта, и он испугался, как бы судорога не свела лицо. Пришлось открыть рот, и то, что яростно кипело и протестовало внутри, выплеснулось наконец наружу. Юозас заговорил.
– Утро пришло, а вы еще не съели меня, – сказал он надтреснуто, но разборчиво и умолк, потрясенный. Он действительно говорил сейчас без заикания, или сошел с ума и услышал голос горячки и бреда?
Нет, рассудок его не покинул. Мысли как будто даже собрались и просветлели. Юозас вдруг вспомнил: отгоняя от себя собаку, вылизавшую кровь из его носа, он ни разу не заикнулся. Так что же теперь немотствует?!
