На лице Конана не дрогнул ни один мускул. — Ты, я вижу, подрастерял свое красноречие, варвар! Но ничего, больше оно тебе не понадобится! — Линфань расхохотался.
На базарную площадь вышли сотни рабов, принявшихся собирать мусор, чинить опрокинутые навесы, шатры и помосты. Они быстро справились со своим делом. Еще до того, как солнце нагрело крыши домов города Шеват и разбудило господ, отправившихся торговать на рынок.
Конана провели по базару. Мальчишки были уже тут как тут и восприняли появление узника, как повод от души повеселиться. Они прыгали вокруг него, как бесноватые, и пытались ударить его палкой.
Камнями кидаться не пробовали. Никто не хотел получить от стражей такой подзатыльник, от которого сознание приходит в упадок, и мозги через нос проливаются на мостовую. А все знали, что стражи не преминут ответить подобным образом, если какой-нибудь из камней заденет их.
Палка в этом отношении была гораздо более безопасным инструментом. Ею можно нанести удар с близкого расстояния. Главное — не попасть под путы и избежать встречи с ногой узника.
Рабы смотрели на Конана сочувственно. Торговцы плевались в его сторону, но достаточно равнодушно — просто так полагалось по ритуалу. Если бы они вели пленника, то другие тоже бы стали плеваться в знак солидарности.
Линфань высовывался из паланкина и кивками благодарил самых влиятельных людей. Линфаня знали все, и он знал всех.
От угла храмовой стены прошли по северной улице и двинулись напрямую ко дворцу. Дворец был окружен стеной, внутри которой располагались ходы для военных нужд и на город смотрели узкие бойницы.
Широкие западные врата были открыты, и люди непрерывным потоком входили во дворец и выходили из него.
Возле западной башни находилась площадь суда, выложенная коврами и уставленная сосудами с благовониями. По углам ее были воздвигнуты рамы, обернутые шелком с надписями старинным письмом. От вершины северной башни спускался канат, увешанный разноцветными флагами.
Площадь суда была заполнена самым разным народом. Были здесь и вендийцы в белых одеждах и с темной кожей, и кхитайцы р желтых и черных одеждах, и какие-то мрачные люди в грубо сшитых шкурах, и даже соплеменники Конана с одухотворенными лицами и тяжелыми посохами, которые обычно использовались для защиты, а не для того, чтобы опираться на них при ходьбе. Сейчас они праздно лежали у ног своих владельцев. Находилось здесь также несколько женщин и рабов.
Царица появилась на троне под полупрозрачным покрывалом. Трои несли двенадцать телохранителей. Они поставили трон на возвышение и уселись вокруг, поджав под себя ноги.
К трону приблизился человек с лысой головой, на которой выделялись непомерно большие уши. Он встал на колени и наклонил голову к Ыарице.
— Я — речь царицы Аринны, дочери этого города, — объявил он.
Тень на троне под покрывалом пошевелилась.
— Я знаю, — сказал человек, объявивший себя «речью царицы», — что первым делом на сегодня назначено важнейшее дело министра Линфаня, хранителя тайных покоев. Я знаю, что он считает себя оскорбленным чужеземцем, которого повстречал у ворот города. Так ли это, Линфань?
Линфань вышел вперед, поклонился и ответил:
— Да так, ваша мудрость!
— Скажи, Линфань, опора нашего города, любезный нашему сердцу человек, какие именно слова сказал чужеземец, осмелившийся оскорбить тебя?
— О, царица, я не могу произнести их, ибо они позорят трон!
— Разве наш трон столь слаб, что его могут опозорить слова какого-то чужеземца? Неужели его жалкие слова сильнее нашего трона?
— Но царица… — Линфань покраснел и обвел глазами присутствующих.
Улыбнулись только киммерийцы и две женщины с непокрытыми головами, в зеленых одеждах с блестками. Остальные смотрели на Линфаня с вниманием охотника, выглядывающего из засады.
— Царица… — повторил Линфань. — Уста мои не в силах сказать правду. Но солгать я не могу и поэтому отвечу правдой, облеченной в слова, которые, может быть, не столь сильно и опасно ранят слух присутствующих здесь граждан. Этот чужеземец, которого вы видите в путах, назвал меня, министра Линфаня, хранителя тайных покоев, тем словом, что обычно обозначает то, что выходит у человека через рот, но не является словом, добавив к этому слову эпитет, относящий его к тому разряду животных, на которых возят тяжести крестьяне.
Тень на троне иод покрывалом вздрогнула, и до присутствующих донесся смех царицы. Из вежливости все стали смеяться, хотя и не понимали, над чем.
— Что, что? — сказал человек, исполнявший роль «речи царицы». — Что ты сказал? Мы совершенно не поняли! Мог бы ты изъясняться попроще? Мы совершенно не понимаем, как такое витиеватое выражение вообще может кого-нибудь оскорбить!
Линфань стал красным, как заходящее солнце.
— Не могу не объявить правды, — произнес он. — Чужеземец назвал меня блевотиной осла.
Аринна снова засмеялась.
— И с этим ты пришел сюда, мой министр? — спросила она, с трудом подавив хохот. — Я не вижу в сказанном преступления. Чужеземец, возможно, ошибся, но когда он говорил это, он всего лишь говорил то, что думал в тот момент… Он свободно высказал свое мнение… Освободите чужеземца!
Телохранители Линфаня сняли с Конана путы.
— Мы доказали несправедливость твоего обвинения, уважаемый Линфань, — заявила царица. — Ты теперь должен возместить убытки, которые причинил обвиняемому. Он причинил тебе какие-нибудь убытки, Конан?
— Верните ему меч, — приказал Линфань. Один из телохранителей отправился к министру домой за мечом. Ему вручили флаг царского гонца, и он, выкрикивая «Дорогу! Дорогу!», понесся по улицам. За ним с гиканьем устремились мальчишки.
— Что касается моральных убытков… — заговорил человек-речь Аринны. — Какого возмещения, Конан, ты потребуешь?
Конан не ощущал особых моральных убытков, причиненных его достоинству. Он посмотрел на Линфаня и подумал, что не стоит требовать с него никакого возмещения. Министр был красен лицом и зол. Лучше уж лишний раз не дразнить тигра.
— Я полностью удовлетворен, — сказал Конан. Линфаня его великодушие разозлило еще пуще.
* * *
Линфань вернулся домой в жутком настроении. Ему хотелось немедленно содрать с кого-нибудь одежду и подвергнуть несчастного суровому наказанию. Едва министр успел войти к себе во двор, как на глаза ему попался старый раб о чем-то с улыбкой беседующий с наложницей. Линфань тотчас рассвирепел.
— Ты, червь, смеешь разговаривать с моей женщиной! — завопил он.
Телохранители немедленно бросились вперед и схватили обоих.
Линфань приказал носильщикам опустить паланкин и составить живую дорогу. Это было исполнено. Пока Лифань стоял на одном теле и делал шаг на следующее, тот человек, с которого он сошел, бросался вперед и вновь ложился под его стопу. Идти было не очень удобно. Тела колыхались, и через десяток шагов Линфаня охватило неприятное головокружение, но перед ним уже стояли пойманные преступники.
