Дом Касимовых, некогда богатый, сейчас выглядит не очень хорошо. Он покосился на один бок, крыша местами пошла волной. Надо бы летом приехать сюда с ребятами, подправить его. У Ибрагима пятеро детей, неужели они совсем забыли своих стариков и махнули на них рукой?
— Есть кто? — спрашиваю я, вваливаясь в незапертую дверь и наклоняя голову. В сенях потолок низкий, того и гляди лоб расшибёшь.
А вот в доме уже нормально. Ниже, чем обычно, но всё же комфортно.
— Баб Лен, Ибрагим? — кричу я, стряхивая снег с высоких ботинок.
— Это кто там? — в прихожую выходит баба Лена, жена Ибрагима. Она слеповато щурится, пытаясь меня узнать.
— Я это, — стягиваю балаклаву и приглаживаю короткие волосы пятерней.
— Илюша? — недоверчиво спрашивает баба Лена, делая шаг ко мне. — Точно, Илья! А дед баню топит!
Как же приятно, когда человек тебе радуется! Баба Лена — открытая, весёлая и шутница каких поискать. Я жил у них всего три месяца, когда только устроился к лесорубам, но потом навещал их каждый год.
— Вот Ибрагим обрадуется! — обнимает меня старая женщина, а я тоже ужасно рад их видеть. Особенно радует, что они здоровы и могут стоять на ногах. В их возрасте это подарок. Хотя ни они, ни я толком не знаем, сколько им лет.
— Раньше как было? — объяснял мне как-то Ибрагим, дымя своей трубкой, куда с особым ритуалом набивал табак. — Родила, через неделю вспомнила, что надо где-то отметить. В деревне была книга, в церкви. Так то батюшки нет, уехал в соседние сёла, то ещё что-то. Когда запись сделали, тогда и родился, а то и не записали совсем. Отмечать не принято было у нас, я и не знаю когда, да и Ленка тоже.
— Ты хотя бы при коммунистах родился, Ибрагим? — шутил я, на что дед серьёзно задумывался, что-то подсчитывая в уме.
— А шут его знает, Илюшка, — отмахивался он. — Помню только, как раскулачивать приходили к нашему соседу. Вот ирод был, всё под себя греб. Я мальчишкой ещё был, на крышу дома нашего залез и смотрел, как его вывели, затем жену его, а дальше грохот такой и крики, крики. Я с крыши кубарем скатился и в малине отсиделся. Мать потом говорила соседке, что расстреляли, мол, буржуев проклятых.
— Ого, тогда тебе почти сто лет, а то и больше, — рассматриваю внимательно старика.
Глубокие морщины на смуглой коже, посветлевшие от возраста карие глаза. Вздувшиеся вены на худых руках, ногти слегка выпуклые, широкие.
— Да может и сто, живём пока дано, — отмахивается Ибрагим.
Уже стемнело, когда мы с Ибрагимом засели в бане, что топилась по-чёрному. Старик от радости так натопил, что на мне чуть кожа не сгорела. Забегу в парную, вдохну обжигающий хвойный воздух и наружу.
— Слаб стал, — укоризненно качает головой Ибрагим. — В городе своём отвык от нашей бани.
Старик хоть и сухой на вид, а жилистый и в парной сидит столько, что я боюсь, плохо ему станет. Но нет, сидит, только губами причмокивает. Сейчас сидим в предбаннике, в простыни закутались. От кожи пар идёт, вениками пахнет так, что голова кружится. Ибрагим достаёт из широкой корзины бутыль самогона, хлеб, завернутый в тряпицу, копчености разные, грибы солёные, капусту, маринованную с брусникой. От всего этого у меня слюни как у собаки выделяются. Давно не ел этого, особенно копчёной рыбы и оленя, а капуста у бабы Лены хрустящая, кисло-сладкая, язык проглотить можно.
Закусываем, выпиваем. Ибрагим новости выспрашивает, что в мире происходит. У них есть в доме телевизор, но смотрят его нечасто. То сигнала нет, то топливо для генератора экономят. С этим здесь проблема.
— Порадовал стариков, гости у нас тут редко бывают, — слюнявит почти беззубым ртом шоколад, что я принёс с собой. Сладкое здесь дефицит, а Ибрагим, как и Афанасий, его любит.
— Да, дело у меня здесь, — начинаю я, а старик хмурится. Знает, что если не в отпуск, то просто так я не заявлюсь на ночь глядя.
— Рассказывай, — коротко произносит Ибрагим.
— Чужие были у вас в деревне?
— Это смотря какие тебя интересуют, — хитро прищуривается старик. — Те, что сахаром и конфетами торговали или мех приходили покупать по осени?
— Те, что вопросы ненужные задавали, — смотрю на Ибрагима, и тот всё понимает.
Жует свои губы, думу думает. Торопить его нельзя, народ тут медлительный, привык всё делать не спеша. Что рыбу ловить, что охотиться, ко всему подход нужен, а торопливость только мешает.
— Да были одни, снег уже лёг. На снегоходах приехали, бабкам нашим подарков надавали, те и давай языком чесать. Только впустую всё, — рассказывает старик.
— Что спрашивали? — нарезаю на тонкие слайсы копчёную оленину, отправляю в рот. Вкусно, дымком чуть отдаёт.
— Интересовались женщиной, что пропала тут осенью.
— А нашли её?
— Эти не найдут, — ухмыляется Ибрагим.
— А была она?
— Может и была, — неохотно произносит старик, внимательно глядя на меня.
— Я ищу её, старик. Отец её ищет. Жива хоть она, скажи? Сам найду, ты же знаешь.
— Если и жива, то лучше бы ей помереть, — разливает в гранёные стаканы самогон и выпивает не чокаясь. — Не выжила она с такими травмами, так и скажи там кому нужно.
Глава 9
Глава 9
— Что ты знаешь, Ибрагим? — спрашиваю я с тревогой, а старик долго размышляет, прежде чем ответить.
— Дело темное, Илья, — наконец произносит он, а мне хочется пинка ему дать. Вот же
какой, ходит вокруг да около. Пока до сути дойдет, вся терпелка кончится.
— Не тяни, Ибрагим. Ты же знаешь, что я не просто так интересуюсь этим.
— Вот именно. Влезешь туда, куда не следует, — ругается старик. — Кто тебе эта женщина? Мать, дочь, невеста? Её ведь многие ищут, а ты один по тайге шастаешь. Я понимаю, что ты здесь каждый куст знаешь, а они нет. Поэтому они не полезут вглубь. Опять же, шуметь будут. Не найдут ничего. Если у неё и был шанс, то его давно нет. И её нет.
— Говори.
— Ладно. Охотники рассказывали, что видели следы. Одежда женская была в крови, разорвана медведем. Да и как одежда — лоскуты одни. Медведь таскал её, видимо, не один день. Как думаешь, выжила ли твоя потеря после этого?
Ибрагим хмурится и молча разливает самогон. А мне не даёт покоя эта одежда. Жаль, что здесь нет связи, чтобы узнать у Георга, во что была одета Валерия в день её исчезновения.
— Медведь почуял кровь и пошёл за ней. У реки, где вода мелкая, постоянно там пара шальных ходит. Тогда как раз к зиме готовились, жирной рыбой наедались. Может и не голодный был мохнатый, но что таскал её — это правда. Если в берлогу не утащил, то бросил где-нибудь, ветками загреб. Не найдешь ты её, Илюшка. Медведь в спячку в конце ноября залёг, а до этого ходил, проверял свой трофей. Могла она выжить, вот скажи ты мне, могла? — горячится Ибрагим.
Спиртное развязывает ему язык, и он уже не замолкает. Я больше его слушаю, всё об охоте да рыбе этой.
— Если бы с собаками тогда искали, то нашли бы, — выдаёт Ибрагим. — Медведь к себе утащил, но не голодный он, рыбы хватает. А куда потом дел, кто же знает.
— А почему не искали с собаками? Остались ещё обученные на стойбище? — интересуюсь я.
— Да кого там! Две калеки, не собаки. Всё нынешняя власть по миру пустила, ничего не осталось. Ты вот там, в своей Москве, пошёл бы и сказал, что у нас здесь творится. Пошёл бы?
Ещё какое-то время спорю с Ибрагимом, затем волоку его на себе в дом. Сдаёт старик, да и пить не умеет. Для него спиртное — табу, с двух рюмок уходит. Баба Лена не ругает, помогает уложить мужа в кровать, валенки с голых ног сдергивает.
— Я тебе постелила, как всегда, — указывает мне на небольшую комнатку, что одной стеной к большой печи примыкает.
Благодарю и валюсь на топчан, накрываюсь шкурой и вырубаюсь почти сразу. И снятся мне эти медведи, чтоб их. Пляски какие-то, хороводы водят вокруг снеговика. Дурь полная. Приснится же такое.
Утром просыпаюсь от запаха блинов. Задница горит от печки. Баба Лена раскочегарила так, что я весь взмок в своей комнатушке. Встаю и бегу в баню, которая ещё не совсем остыла. Умываюсь, трогаю щетину на щеках, не до бритья сейчас. Да и не перед кем мне тут красоваться.
