что-то…
– Луна нарушит порядок здешних мест, помяни моё слово!
И я спешу убедить Мамочку в напрасности грузных дум. Всё будет хорошо. Луна – просто новая девочка. Луна – очередной товар. Луна – хороший лот, а тело её – прекрасная банкнота. Только-только отпечатанная, спешу заметить.
– Твоя садистская душонка, – спорит Мамочка, – требует садистских отношений, вот что я думаю.
– Не разбрасывайся подобными словами, – отвечаю я. – Отношения дальше рабочих никогда не заходят: ни одна из послушниц не способна тронуть меня, ты знаешь. Я продаю, не пользуюсь сам. Послушницы для меня одинаковы, едины: они прекрасны, но они прекрасны для приходящих в Монастырь, духовный же их наставник не нуждается в сложенных в молитву руках. Послушницы одинаковы, – заключаю я.
– Однако Луну на фоне других ты уже выделяешь. Этого я опасаюсь, – признаётся женщина.
– Потому что она выделяется на фоне других, как просто, – парирую со смехом. – Оставь своё волнение, Ману. Она – лишь монета, на которую следует ставить. А ты, Мамочка, устрой фееричное шоу, особенное, ещё невиданное. Больше костюмов, больше выпивки, больше музыки. Мы покажем новоприбывших девочек, предложим новых жён (они хотя бы есть?) и в заключении представим Луну. Много в век нынешний ты встречала зрелых и нетронутых? А действительно красивых? Боги, она красива!
– В любом случае продаётся, – настаивает женщина.
– А кто нет? Ты продаёшься. Я продаюсь. Каждый продаётся – разница лишь в цене. Ты не отдашься за купюру, я – за материальное, тебе будут платить влиянием, мне же – информацией. Не подкупаемых нет, ибо святые навсегда покинули наши земли. Боги – примеры и идеалы, и те повязли в собственных пороках, а потому подтрунивают над умами, неспособными то понять и принять. Люди молятся Богам, но Боги за людей не молятся.
– Они над ними смеются.
– И Богам приятно, когда людям больно, ведь через боль они познают природу вещей.
Ману подступает ко мне и, взяв за ворот рубахи, наспех признаётся в волнении.
– Не для того я растила своего мальчика. Мамочка есть мамочка.
– А Отец есть отец. Не забывайся.
Женщина растерянно пожимает плечами и отстраняется:
– Не погуби себя.
Я успеваю клюнуть в макушку убегающие дреды, после чего сажусь в соскучившееся кабинетное кресло, делаю свёрток высушенных трав и отдаюсь оплетающему дурману.
Девочка
Солнце прикасается к лицу, но прикасается ласково, осторожно. Не так, как это случалось дома, средь выжженных полей и погибающих древ. Это солнце заставляет поверить, что стихия может быть добра и щедра (вопреки зримому даже после молитв в адрес земли), потому что пригревающие руки обращают взгляд в сторону живописного сада.
Это неправда.
Ты никогда не видела сад, Луна.
Открываю глаза и наблюдаю трёх сестёр. Это не забытые в отчем доме сёстры, это сёстры приобретённые: уставшие, дремлющие, сопящие. Лучи рассветного солнца бьются о металлические жерди окна. Потому Мамочка называет послушниц птичками? Или именем этим она наградила лишь меня одну?
Магдалена, Мириам и Муличка отказываются просыпаться, ссылаясь на грядущую ночь без сна, посему я решаю прогуляться по Монастырю в одиночестве. До сего момента спутницами выступали упомянутые – дотошные и болтливые, журчащие «сюда нельзя», «это потом», «здесь неинтересно» и прочее. Умываюсь с вечера оставленной водой и пальцами разгребаю непослушные волосы. Монастырь неподвижен, спокоен, слеп. Я двигаюсь мимо спален и комнат для красоты, как вдруг замечаю красный, разделяющий коридор, балдахин. С любопытством двигаюсь к нему и, едва руки мои касаются ткани, на них приземляются чужие руки. Грубые, мужские. Вздрагиваю и желаю вырваться.
– Не спеши, Луна, всему своё время.
Руки принадлежат Хозяину Монастыря. Голос – ему же. Отрываю взгляд с балдахина – оказываюсь схвачена танцем мёда и рясы, следом – смотрю на представляемый шрам.
– Всё, Луна, случается в свой положенный час.
Завораживающий голос велит успокоиться, поддаться плавким, вылепливающим фигуры послушниц, рукам. Замираю и слушаю. И смотрю на собственные запястья, крестом схваченные единой ладонью. Хозяин Монастыря наблюдает ту же картину, смеётся и говорит:
– Какие у тебя тонкие запястья. Удобные, не находишь? Можно сделать так.
И, сжимая лапу, поднимает их у себя над головой, одаривая теплом очередной улыбки. Посторонний запах – сладкий и горький воедино – отлипает от одежд и прилипает к коже.
В ту же секунду красные ткани разрезает женский стан, а потому мы отстраняемся друг от друга. Нагая блестит масляным телом и скромным махом головы здоровается с Отцом. Нескромный мах бёдер намеренно прижигает хозяйское бедро. Мужчина не отвечает и ни единая судорога не проскальзывает на его холодном лице.
– Вот так, – жжёт Хозяин Монастыря и щёлкает меня по подбородку, дабы я закрыла рот. – Понравилась?
– Думаю, мужчины по ней с ума сходят.
– Не только мужчины, – восклицает девушка и пропадает в одной из комнат для красоты.
Я вновь смотрю на красные ткани за нами.
– Что там
Хозяин Монастыря игриво поднимает бровь и объясняет:
– Там, Луна, девочки обслуживают важных господ. Там важных господ будешь обслуживать ты. Не торопись, всему своё время: ты понесёшь Богам добрую службу.
И я представляю – нет, лишь пытаюсь – себя: разрезающую красные ткани. Раз за разом. День за днём. И разы, и дни друг с другом слипнутся, стянутся, скрутятся, потеряют значимость: я не буду помнить, сколько и когда там бывала – лишь факт возвращения. Привычный и бесчувственный. И он страшит меня. И страшат в особенности красные ткани.
– Это всё не я… – в шёпоте сползает с губ, а осознание колит в виски. – Всё это не взаправду.
– Что ты мямлишь? – сердится Хозяин Монастыря.
– Это не я.
– О чём ты, Луна?
– Я не хочу!
Оборачиваюсь к нему и повторяю:
– Не хочу. Всё это не хочу! Я передумала.
Плечи сжимаются острыми пальцами: встряхивают, будто бы веля угомониться и прийти в себя.
– Я жалею…
– Закрой рот, – перебивает само спокойствие.
– …о принятом решении.
Имело ли то смысл?
– Меня здесь быть не должно, поверь, – настаивает страх. – Я здесь лишняя, чужая, таковой и останусь. Я не послушница. Отпусти меня.
– Луна, я велел молчать.
– Отпусти!
– Молчи.
Хозяин Монастыря неприемлемо спокоен и малодушен. Его угнетающий взгляд демонстрирует, что сам он не впервой сталкивается с девичьими слезами передумавших послушниц.
– Отпусти, пока я не привнесла в твою жизнь бесконечные беды, – говорю я. О, глупые угрозы! Но помутнённый рассудок иного не приемлет.
– Сколько было велено молчать и сколько ослушания последовало? Тебя, Луна, плохо воспитывали и уважать богов не научили, верно? С кем мне об этом потолковать?
Я предупреждаю:
– С меня ты ничего не
