в следующий миг я под руку лечу по коридору. Лечу по лестнице и затем лечу с крыльца. Впаиваюсь коленями в сухую землю и, осмотрев песочный полумёртвый пейзаж, впаиваюсь взглядом в оставшегося на крыльце мужчину. Он скинул меня! Толкнул! И повелел:
– Молись на здоровье. Ты за пределами Монастыря.
Я вновь оглядываюсь.
Если сады при входе были прекрасны (зелень оплетала каменную дорожку – вдоль – и окна кабинетов – поодаль), пуская пыль в глаза прибывающим девам и часто наведывающимся гостям, то с этой стороны Монастыря всё выглядело как и везде: иссушено и загублено. Растрескавшийся песок отливает рыжим, выхлопы за горизонтом напоминают о близ расположенном городе небесных богов, позабытые за спиной острые и худые шпалы некогда деревьев кличут былой дом. Я смотрю в небо: голубое и отчего-то грязное. А колени саднит. Крупицы песка влипли в кожу.
– Парадокс, радость. Молиться в Монастыре нельзя, – в который раз повторяет Хозяин. – И не учи тому других девочек – дурной пример заразителен. И не сей в их головах мысли, то не требовательно. И не пытайся подорвать моё положение перед ними – я всегда буду выше и ослушания не потерплю.
– Я могу сбежать, – смеюсь наперерез глубокой морщине.
– Попробуй, – с вызовом бросает морщина. – Будешь наказана.
Я отворачиваюсь. А сама рассматриваю: забор невысок, но пустырь за ним необъятен; толку пытаться? да и иной дороги нет. Разве только, чтобы позлить Хозяина Монастыря.
– Луна, я всё вижу, – говорит он. – Ты думаешь о неправильных вещах.
– Да что здесь вообще правильного? – вопрошаю я. – А что правильного в твоих взглядах? Пускай бы девочки предавались песням в адрес Богов, которых почитают и которым отдаются.
– Боги не терпят молитв в отведённых для того храмах. Боги не терпят церковных обращений к себе. Истинная просьба – за их пределами. А Монастырь…в обители грешащих искупления не найти даже святому. Боги верят ситуативным прошениям, без предвзятости и напыщенности, радость.
– Звучит так, словно сам ты верующий, Хозяин Монастыря.
– В себя и не верить?
– Самовера – грех.
– Не забудь упомянуть это в своих стишках, – кивает мужчина. – Заканчивай. Уходим.
Заканчиваю. Не уходим.
Отворачиваюсь и складываю руки в выдуманных жестах, вымаливаю прощение, а потом понимаю: боги в самом деле не услышат; немые идолы не внемлют людским мольбам.
– Взгляд у тебя, конечно, Луна, святой, – говорит Хозяин Монастыря. – Сплошной ропот. Не зли меня этим.
Смотрю через плечо – в который раз – и поднимаюсь.
– Тебя смущает лик веры? – спрашиваю я. – Здесь?
– Злит, я же сказал.
– Смущает. Я не ошиблась.
Мужчина вздыхает и закусывает губу.
– Иди в кабинет.
– Я ещё не сбежала.
– Запрещаю.
В следующий миг рвусь в сторону и разрезаю несколько рыхлых ям у мятого забора. Хозяин Монастыря настигает: хватает за руку с животной скоростью и хватает за смеющееся лицо с животным оскалом, но ругаться в себе сил не находит. Я хохочу и толкаюсь, вырываюсь из терпких объятий и мягких замечаний, я плюю на его правила в лицо – смехом. Причудливо неуместным, но накопившимся. Изнеможённым, истеричным.
– Ты наказана! – зудит голос.
– И это всё? Этого боятся девочки? Слов?
Прекрати подначивать его, Луна.
Мужчина закидывает меня на плечо и тащит в Монастырь. Стучу по спине и продолжаю смеяться. Смеяться перестаю, когда мы встречаемся в кабинете с Ману. Женщина наполняет стакан бордовым питьём, громко цокает и безразлично отторгает:
– Я вам не помешаю? Могу выйти, обождать, пока вы наиграетесь.
Хозяин Монастыря отвечает на старом наречии и швыряет меня на диван.
– Не сомневаюсь, – говорит женщина. – Птичка, угощайся. Я наполнила два стакана, однако вижу Отец и так достаточно пьян.
– Он же ничего не пил… – вступаю я.
– В этом смысл, птичка. Потом поймёшь.
Ману и Хозяин Монастыря обмениваются фразами на чужом языке. Слова их такие острые, обрывистые. Общий язык более покатый и простой. Старое же наречие звучит красиво.
– Мне не нравится, что я вас не понимаю, – обращаюсь к спорящим.
– Надо же! – восклицает Мамочка и в который раз режет Хозяина Монастыря едким взглядом. – Что ещё тебя не устраивает в здешнем, Луночка? Что-то требуется почётной гостье? Бо!, не спеши с ответом. Ты здесь послушница, равная иным послушницам. Давай я кое-что объясню.
Ману медленно ступает ко мне: вертит бёдрами; сбрасывает с плеча припавшую руку Хозяина Монастыря, велит не вмешиваться.
– Да, Монастырь принадлежит Папочке, в этом сомнений нет. И правила устанавливает он, – протягивает женщина. – Но давай я кое-что объясню, птичка, раз ты не поняла (или не захотела к тому прислушаться) с первого раза. Твои желания здесь не учитываются. Право твоего голоса здесь нет. Решает Отец, а Мать ему помогает. Попытаешься разрушить порядок – прогневаешь богов, созовёшь беду. Не пытайся выкрасть отцовскую милость своими выразительными глазками – найдётся тот, кто пожелает их выцарапать за неспособность примкнуть к большинству.
Быстро смотрю на Хозяина Монастыря, чтобы он вмешался в речь Ману и осадил её, успокоил. Но Хозяин Монастыря молчаливо облокачивается о стол и взглядом велит слушать.
– Я была бы рада не видеть того, что видела, – говорит Мамочка, – но, увы, произошедшее произошло. В кабинет меня привели новости, а не избыток свободного времени, птичка: одна послушница хочет потолковать с Отцом о недавнем конфликте, в котором наконец признала свою вину. Если тебе нравится находиться в кабинете, Луна, подле Отца – оставайся. Послушай его речи. Внемли его истинному наказанию.
Внять истинному наказанию? Оно всё-таки есть?
– Отправлюсь в комнату, к сёстрам, – улыбаюсь я и хочу уйти, однако Ману цепляет меня за запястье и ловко подтаскивает к себе.
– Сядь. Пей. Смотри.
Поночка – крохотная девочка – приходит мгновение спустя в кабинет. Раскаяние заключено в её речах, взгляде и мыслях. Лицо – трепетное – сыскивает хозяйской милости, однако Хозяин желает показать, как поступают с провинившимися. Наблюдаю за ревущей девочкой и прилипшим к ней – вдруг – ремнём. Пью из горла откупоренной бутыли, отворачиваюсь. Ману и сама отворачивается: делает вид, будто пыль на стеллажах свежа и интересна. Поночка во второй раз изгибается и целуется с ковром; мужчина огибает её и, взяв за подбородок, поднимает на себя. Атакует:
– Я говорил тебе о наказании? Предупреждал? Ты вынуждаешь…думаешь, я сам того хочу? думаешь, мне нравится делать моим любимым девочкам больно? Но иначе вы не понимаете! Ваша женская натура требует грубой силы и грубых слов, а, видят Боги – и небесные, и земные, – я пытался избежать того. Зачем ты так поступила? Чего хотела? Тебе стыдно…? Конечно, стыдно…я вижу. Ты прощена, слышишь? Но знай
