пироги, гладит вещи Антона, ждет его после работы – все по-взрослому.
Рано утром или сразу после обеда, когда посетителей почти нет, Рита стоит у бара и думает о том, как возьмет учебники в библиотеке, позвонит бывшей однокласснице и перепишет у нее конспекты с подготовительных курсов, выберет сначала самый простой предмет и начнет заниматься в свой следующий, единственный выходной, но тут приходят посетители, и позвонить она уже не успевает. Домой она приходит за полночь, падает в продавленное кресло, раздевается сидя, откладывает все на завтра и от злости и обиды швыряет вещи на пол.
А потом приходит Антон – к шести утра, после смены, спотыкается о ее джинсы, матерится, включает свет, сгребает их и кидает в угол вместе со своей грязной от дорожной каши косухой. Он ложится, вытягивается и сразу же засыпает. Ритин будильник звонит в семь, Антон тянет сквозь сон: «Не вставай, останься сегодня дома». Она думает, уткнувшись носом в его теплую татуированную спину: «Ладно, еще немного посплю, а завтра встану пораньше и пойду в библиотеку».
Рите нравится быть на коротком поводке, на ее телефоне и компьютере никогда нет пароля, Антон проверяет и маниакально контролирует все, требует с нее отчет о каждом действии: почему, куда, с кем, во сколько, почему у тебя такой голос, кого там слышно на фоне. В любой момент он может позвонить и сказать: «Ты мне нужна на Таганке через полчаса, будешь моими руками и глазами, отдашь деньги, заберешь товар». Ей приходится врать и изворачиваться на работе, просить подменить и убегать. «Помни, – смеется он, – ты соучастница. – И мгновенно переходит на максимально серьезный тон: – От пяти до восьми, и нет, в соседних камерах сидеть и перестукиваться мы не будем». Раньше Рита не замечала ни ментов, ни металлоискателей, ни служебных собак, они не существовали в ее мире. Сейчас она видит все, просчитывает маршруты, знает, как быть незаметной, не отсвечивать.
Бывают дни, когда Антон агрессивен. Он может схватить Риту за волосы и, матерясь, протащить ее, брыкающуюся, от дивана до балкона, просто чтобы она покурила вместе с ним. Может заламывать ей руки – до слез, до хруста в костях, до ноющих неделями кровоподтеков, а потом смазывать синяки «Спасателем», вправлять вывихи и целовать так сладко, что она забывает о боли. Несколько раз он ломал ей ребра, дважды – руку, Рита тогда потеряла сознание и очнулась уже в машине скорой помощи.
Она никогда не знает, чего от него ждать. Когда Антон напивается, она заранее запирается в ванной и надеется, что он о ней не вспомнит. А если он начинает ломиться, Рита изо всех тянет на себя ручку дергающейся двери, надеясь, что ему надоест, он успокоится и заснет или уйдет догуливать.
Иногда он так уходит и возвращается только через пятнадцать суток со сбитыми костяшками, окровавленным носом, вонючий и злой. «Было время подумать», – говорит он, швыряет вещи на пол в ванной и отмахивается от вопросов.
Рите становится его жалко, и она забывает, каково это – зажимать уши, пока он кричит, громит комнату в очередной съемной квартире, в которую и заходить-то страшно. И так раз за разом: она просыпается, прижатая к его теплому боку, облизывает распухшие исцелованные губы, вспоминает, как заснула где-то у него в ногах, потому не было сил двигаться, выбирается из постели, накидывая халат, путаясь, наступает на него. Заходит на дрожащих слабых ногах на кухню, садится пить чай, смотрит на разбитые тарелки с остатками ужина в раковине и мысленно начинает собирать вещи. Это похоже на складывание пазла: придется поменять все номера, несколько месяцев не показываться у родителей, сменить работу. Она допивает и возвращается, обнимает его, залезает куда-то между ним, одеялом и спинкой дивана. Он ворочается и недовольно что-то бурчит.
– Что-что? – спрашивает Рита.
– Ты как кошка, – сквозь сон говорит он.
Антон пропадает, и через пару недель посреди ночи в дверь начинают ломиться его друзья, которым он должен. Рита съезжает с квартиры и понимает, что беременна, когда уже живет у подруги. Он звонит с разных номеров, но она не решается сказать ему о ребенке ни по телефону, ни во «ВКонтакте», тщательно фильтрует то, что говорит друзьям и общим знакомым. «С ним было сразу все понятно», – комментирует подруга.
Рита вспоминает, как еще молодая мама с синяками на лице и заплывшим глазом готовит ей на кухне завтрак, нервно и резко гремит крышками, тарелками, чайником на плите. Девятилетняя Рита сидит на табуретке и раскачивается на двух ножках, испуганно глядя на маму.
– А папа вернется? – спрашивает Рита и, не дождавшись ответа, продолжает: – Хорошо без него, правда?
Мама поворачивается и дает ей пощечину.
– Никогда так не говори и даже не думай. Конечно, папа вернется. Погуляет, погуляет и вернется – здесь его дом, его семья. Нужно быть мудрее.
Официальная причина маминой смерти в заключении, которое выдают Рите в больнице, – сердечная недостаточность. В морг ей приходится ехать одной. Во все самые тяжелые и важные моменты Антона нет рядом, зато эсэмэски продолжают приходить одна за другой: «Решила отказаться от вскрытия?», «Ну и дура», «Посадила бы батю», «Пока он чалится переоформила бы на себя хату», «Слушай меня», «Ты никогда не умела принимать решений», «Жди вечером заеду». Но он не заезжает – ни вечером, ни через пару дней, ни через неделю.
Рита идет по шпалам, с непривычки оступаясь, простукивает молотком стыки рельсов, прислушивается, какой звук дает гайка: докручена или нет, как объяснил старший смены. Она останавливается и подтягивает сползающий шарф, когда ребенок начинает хныкать в неудобном положении. Кольцо Антона она носит как крестик – на цепочке на шее, спит и моется, не снимая его, прячет под одеждой. Иногда, после сна, оно отпечатывается красным ожогом, клеймом, теплое живое железо. Рита знает, что если она даст слабину и вернется, и если он примет ее назад, она будет вечно сутулиться и вжимать голову в плечи, и на шее нарастет жировой горб, как у мамы. Но от кольца, последнего, что осталось, она избавиться не может. Рита проходит над подземной рекой – дренажами, выводящими воду в коллекторы, и останавливается отдохнуть. Приближается хозяйственный поезд, она поворачивается спиной и вжимается в стену тоннеля, защищая примотанный шарфом сверток от шума и света. Ребенок начинает плакать, но Рита не слышит. Она закрывает глаза и вспоминает жаркий дачный костер, теперь будто из какой-то другой жизни.
В роддоме они с Алиной тайком курят на лестнице, примыкающей к другому блоку больницы, – можно выйти, стрельнуть сигарету у загипсованных мужчин из хирургии, – это их объединяет.
– Маринка, – говорит Алина Рите, –
