Раньше он планировал, что по окончании лета в «Арбутноте» поедет в Кембридж, снимет комнату и найдет работу, возможно, в Бостоне. Он изучит местность вокруг Гарварда и найдет себе работу где-нибудь поблизости, так что, когда у него будут деньги на учебу, он сразу же поступит в Гарвард. Или даже, воображал он, ему удастся совмещать работу с учебой. Матери, конечно, эти планы нравились, так как в ту пору от Бостона до Дейри довольно регулярно ходили поезда по ветке «Бостон-энд-Мэн». Она уже представляла себе визиты моего отца, долгие уикенды, а может быть, при случае ей и самой удастся, не жертвуя приличиями, посетить его в Бостоне или Кембридже.
— Да что ты вообще знаешь о медведях? — спрашивала она. — Или о мотоциклах?
Ей также не нравилась и другая идея — что, если Фрейд не захочет расстаться со своей «Индианой» или медведем, отец может отправиться на лесопилку вместе с ним. Вин Берри был сильным молодым человеком, но не вульгарным. А мать представляла себе лесопилки как очень вульгарные места, откуда отец вернется совсем иным, если вообще вернется. Ей не стоило беспокоиться. То лето уже было кем-то спланировано от начала и до конца, и это было более грандиозно и неотвратимо, чем все тривиальные замыслы, которые могли прийти в головы моим отцу и матери. Лето 1939 года было так же неотвратимо, как будущая война в Европе, и все они, Фрейд, Мэри Бейтс и Винслоу Берри, неслись в его потоке, как чайки, захваченные бурным течением Кеннебека.
Однажды вечером в конце августа, когда мать только что кончила прислуживать за ужином и только успела надеть свои двуцветные туфли и длинную юбку, в которой она играла в крокет, отца вызвали из его комнаты, чтобы помочь поранившемуся человеку. Отец пробежал через лужайку для крокета, где его ждала мать. На плече она держала клюшку. Развешанные на деревьях, наподобие рождественских, гирлянды заливали лужайку таким призрачным светом, что моему отцу мать показалась «ангелом с клюшкой».
— Подожди минуту, я сейчас, — сказал ей отец. — Там кто-то поранился.
Она побежала за ним и еще несколькими бегущими мужчинами к пристани отеля. У пристани стоял большой пароход, освещенный огнями. На борту царило оживление, играл оркестр, в котором было слишком много духовых инструментов. Сильный запах топлива и выхлопных газов в соленом воздухе смешивался с запахом раздавленных фруктов. Оказалось, что пассажирам была подана огромная чаша с фруктовым пуншем, и они азартно расплескивали его на себя, а также на палубу. В конце пристани на боку лежал человек, у которого на щеке кровоточила рана: он поднимался по лестнице и порвал себе щеку о причальный клин.
Это был крупный мужчина, его лицо багровело в голубом потоке лунного света; он сел, как только кто-то притронулся к нему.
— Scheiss! — сказал он.
Мои мать и отец благодаря многочисленным выступлениям Фрейда узнали это слово — «дерьмо» по-немецки. С помощью нескольких сильных молодых людей немец был поставлен на ноги. Он изрядно перепачкал кровью свой белый смокинг, в котором поместились бы два человека; его сине-черный кушак больше походил на занавес, а гармонирующий с кушаком галстук-бабочка врезался в шею и торчал, как изогнутый пропеллер. У него был двойной подбородок, и от него вовсю разило пуншем, который подавался на судне. Он кому-то что-то проревел. На борту собралась толпа немцев, и высокая загорелая женщина в вечернем платье с желтыми кружевами или рюшами спустилась по трапу, как затянутая в шелк пантера. Окровавленный мужчина схватился за нее и так сильно на нее оперся, что она, несмотря на свою бросавшуюся в глаза силу и здоровье, пошатнулась и врезалась в моего отца, который помог ей удержаться на ногах. Она, заметила мать, была намного моложе мужчины и так же, как и он, была немкой — болтала с ним каким-то кудахтающим говором, в то время как он продолжал кровоточить и шумно жестикулировал, повернувшись к столпившимся у борта немцам. Шатаясь, эта крупная пара прошла по пристани, потом по дорожке.
У входа в «Арбутнот» женщина повернулась к моему отцу и, стараясь справиться с акцентом, сказала:
— Он нужен швы, ja ? Конечно, у вас имеете доктор.
— Позови Фрейда, — прошептал дежурный клерк отцу.
— Швы? — сказал Фрейд. — Доктор живет аж в Бате, и он пьян. Но я могу кому угодно наложить швы.
Дежурный клерк выскочил из общежития и закричал Фрейду:
— Садись на свою «Индиану» и живо привези сюда старого доктора Тодда! Когда вы приедете, мы его протрезвим, — сказал менеджер. — Но ради всего святого, поезжай!
— Это займет целый час, если я вообще смогу его найти, — сказал Фрейд. — Ты же знаешь, я могу наложить швы. Только дайте мне соответствующую одежду.
— Это совсем другое, — сказал дежурный клерк. — Думаю, это совсем другое… я имею в виду парня, Фрейд. Он немец, Фрейд. И у него порез на лице.
Фрейд стянул комбинезон со своего рябого оливкового тела и начал расчесывать свои влажные волосы.
— Одежда, — сказал он. — Просто принесите мне одежду. Это слишком сложно, найти сейчас старого доктора Тодда.
— У него рана на лице, Фрейд, — сказал отец.
— Что такое лицо? — возмутился Фрейд. — Просто кожа, ja ? Точно так же, как на руках или ногах. Я уже до этого зашивал уйму ног. И после топора, и после пилы… этим тупым лесорубам.
Снаружи немцы с парохода несли сундуки и другой тяжелый багаж по самому короткому пути от пристани ко входу: через восемнадцатую лунку.
— Только посмотрите на этих свиней, — сказал Фрейд. — Топчутся там, где должен кататься маленький беленький мячик.
В комнату Фрейда вошел старший официант. Это была лучшая комната во всем общежитии, никто не знал, как Фрейд умудрился получить ее. Старший официант начал раздеваться.
— Все, кроме твоего пиджака, приятель, — сказал ему Фрейд. — Доктора не носят официантских фраков.
У отца был черный пиджак, который более или менее подходил к брюкам официанта, и он принес его Фрейду.
— Я миллион раз им говорил, — сказал старший официант, хотя очень странно было видеть, как он, стоя нагишом, говорит с таким апломбом, — что должен быть доктор, который постоянно жил бы в отеле.
— Ну вот, — объявил Фрейд, полностью одевшись.
Дежурный клерк побежал к главному зданию впереди него. Отец смотрел, как старший официант беспомощно глядит на оставленный Фрейдом комбинезон: тот был не слишком чистым и основательно провонял Штатом Мэн, официант явно не хотел его надевать. Отец побежал догонять Фрейда.
По гравиевой дорожке напротив главного входа немцы волочили теперь здоровенный сундук; утром кому-то придется изрядно поработать граблями.
— Разве нет никто в этой отел помочь нам? — проорал один из немцев.
На чистом, без единого пятнышка, прилавке в служебной комнате между главным обеденным залом и кухней лежал как труп здоровенный немец с разрезанной щекой. Его бледная голова покоилась на сложенном пиджаке, который уже никогда больше не будет белым; его пропеллер из галстука-бабочки осел на горло, пояс был ослаблен.
— Это кароший доктор? — спросил он у приемного клерка.
Молодая великанша в платье с желтыми рюшами ринулась вперед и схватила клерка за руку.
— Отличный доктор, — заверил его дежурный клерк.
— Особенно в накладывании швов, — сказал мой отец.
А моя мать сжала его руку.
— Думай, этот не очень цивилизованная отель, — сказал немец.
— Это есть дикий место, — сказала загорелая атлетка, но тут же поспешила усмехнуться. — Думай, это nicht очень страшный рана. — Она повернулась к моим отцу с матерью и дежурному клерку. — Думай, нам не надо очень кароший доктор, починить эту рану.
— Лишь бы только не еврей, — пошутил немец. Он закашлялся. Фрейд был за дверью, и его никто пока не видел; он никак не мог продеть нитку в иголку.
— Это не еврей, я уверена, — рассмеялась загорелая принцесса. — Они не имеют евреев в Мэне!
Но когда она увидела Фрейда, у нее уже не было такой уверенности.
— Guten Abend? Meine Dame und Herr, — сказал Фрейд. — Was ist los? 2
Мой отец сказал, что Фрейд в черном пиджаке казался таким маленьким и настолько был обезображен этими его шрамами от нарывов, что немедленно складывалось впечатление, будто свою одежду он украл — причем, по крайней мере, у двух различных людей. Даже его самый бросающийся в глаза инструмент был черным: черный моток ниток, который он сжимал в руках, обтянутых серыми резиновыми перчатками, какими пользуются посудомойки. В маленьких руках Фрейда лучшая иголка, найденная им в «арбутнотовской» прачечной, выглядела слишком большой, как будто он схватил иголку, которой зашивают паруса на гоночных яхтах. Хотя, возможно, так оно и было.
— Герр доктор? — спросил немец, и его лицо побледнело еще больше:
