Улыбнулась Женя всего один раз – когда приехал из Африки Саша. Он повел себя не по-мужски. Увидел мать, встал на колени перед ее кроватью, уперся лбом в матрас и заплакал. Тогда и Женя заплакала в первый раз.
Прошел месяц, и пошел второй. Она все лежала под капельницей, почти не ела, все пила воду «Святой источник», теряла вес и усыхала. И не говорила. А Кирилл, забросив все на свете, сидел рядом, держал ее за руку и думал... Великой идеи в голову ему не приходило, но он нашел какого-то хирурга-травматолога, старого азербайджанца Ильясова, тоже с идеями, который Женю долго смотрел, а еще более внимательно исследовал многочисленные снимки, которые накопились за это время, и предложил спустя некоторое время, когда сложенные кости, скрепленные железными гвоздями, срастутся, сделать некоторую даже не операцию, а ревизию, потому что, по его соображениям, где-то стоит гематома, с которой стоит поработать...
Спустя три месяца надели корсет и выписали. Ходить не могла. Одна нога кое-как теплилась, вторую не чувствовала. Но обе выглядели ужасно – белесо-синюшные, в сухой шелушащейся коже, худые. В дом привезли инвалидное кресло. Женя в нем сидела. То, что сидела, а не лежала, – это и был прогресс.
И еще был балкон. Он был в Гришкиной комнате, и накрепко закрыт до весны. Не меньше трех месяцев должно было пройти, прежде чем Женю вывезут на коляске на балкон, и она к тому времени должна набраться сил, чтобы суметь поднять ненавистное тело, эту висячую падаль, и перекинуть через барьер.
Кирилл про все знал, даже и про балкон. И Женя догадывалась, что он знает. Но оба об этом молчали. Кирилл с ней разговаривал, но она то ли не слышала, то ли делала вид, что не слышит. Впрочем, иногда говорила «да-нет»...
Два раза в неделю приезжала чеченка Виолетта, тихо, не гремя ни щетками, ни тряпками, убирала квартиру. Привозила обыкновенно в дом большие печеные в чудо-печи пироги. В комнату к Жене Кирилл ее не допускал – Женя никого видеть не хотела.
Два раза в неделю Кирилл уезжал читать лекции в университете, раз в неделю – в институт. Приходили аспиранты, сидели и курили у него в комнате. Все прочее время он проводил возле жены. Утром мыл ее, завтракал с ней, обедал, вечером перекладывал с кресла на кровать и ложился рядом... В кабинете, как было последние годы, он больше на ночь не оставался...
Заходил Гриша, иногда приносил свои листы, покрытые мелкими точечками и запятыми – это были его картины, с которыми он проводил свою жизнь. Он был такой особенный мальчик – кроме точек китайской туши, прихотливо разбросанных по бумаге, его ничего не интересовало. Но Женю теперь это не трогало...
К телефону Женя не подходила. Как только домой вернулась, сразу сказала «нет» – ни с кем не хочет разговаривать, никого не хочет видеть. Все постепенно и перестали звонить, одна только Лиля Аптекман звонила каждый вечер, но Женю уже и не просила подозвать к телефону, а только просила передать каждый день что-то новое: что погода сегодня хорошая, или праздник какой-нибудь церковный, или что к ней пришли гости и принесли чудесный торт «Прага», очень похож на настоящий... Кирилл привык к этим звонкам и все ждал, когда же она повторится, но та всякий день проявляла изобретательность...
Однажды, уже в конце февраля, Лиля жалобным голосом сообщила, что у нее день рождения, и ей бы так хотелось, чтобы Женя ее поздравила. Женя взяла трубку и бесцветным голосом сказала:
– Поздравляю тебя с днем рождения... И услышала в трубке бурное сопение, и горестный плач, а сквозь сопли и стоны – Лилин голос:
– Женечка! Почему ты меня бросила? Разговаривать не хочешь? Мне так плохо без тебя. Ну хоть поговори со мной немного...
Женя холодно удивилась: Лиля не спросила, как она себя чувствует, и это было даже интересно...
– Я позвоню тебе, Лиля. Не сегодня.
6
Женя не позвонила Лиле ни завтра, ни послезавтра. Лиля выждала два дня, и позвонила сама, и попросила Кирилла, чтобы он дал Жене трубку. Он спросил у жены, будет ли она разговаривать. Жена молча взяла трубку.
– Женечка, у меня столько всего произошло. Можно я тебе расскажу? Никому, кроме тебя, не могу этого рассказать. Знаешь, такой кошмар, ты даже представить себе не можешь...
И Лиля пустилась в горестный рассказ о своих дочках, которые такое натворили, такое... Оказалось, что одна из ее мартышек беременна, собирается рожать, а вторая тем временем завела отдельный роман с этим противным программистом, от которого Иришка беременна, и теперь дома ад кромешный, потому что девочки чуть ли не дерутся... А, откровенно говоря, в самом деле дерутся... И что теперь будет, трудно себе представить, хотя, кажется, хуже уже и быть не может...
– Лиль, я могу тебе только посочувствовать... – вздохнула Женя. Подумала немного, и добавила, – Нет, если честно говорить, я даже посочувствовать тебе не могу. Нечем...
– Ты что? – завопила Лиля, – С ума сошла? Ты – самая умная, сама добрая, и говоришь мне такое? Ну хорошо, не надо мне сочувствовать, я сама всего заслужила! Но хоть посоветуй, что делать?
– Не знаю, Лилечка. Я теперь ничего не знаю. Меня вроде бы и нет. – Женя улыбнулась трубке, но трубка не умела передать этой улыбки, и на другом конце завыла, заплакала Лилечка:
– Если тебя нет, значит тогда никого нет? Ты что же, выходит, мне все врала, да? Ты врала, что я должна встать, и руку разработать, и заново всему учиться? Это ты мне понарошку говорила? А я старалась, может, только ради одной твоей похвалы! Ты есть! Ты есть! А если тебя нет, ты предательница и лгунья! Женечка, ну скажи мне что-нибудь...
Обе они плакали – одна от ярости и горя, вторая от бессилия...
В дверях стоял Кирилл и ругал себя, зачем дал трубку, ведь говорила же Женя, что не хочет ни с кем разговаривать. А теперь вот плачет. И вдруг его осенило: а, может, хорошо, что плачет?
Женя отключила трубку. Положила на колени. И задала первый вопрос с того момента, как пришла в себя после операции:
– Скажи, Кир, а деньги у нас есть?
Кирилл этого вопроса никак не ожидал. Он сел на кровать рядом с ее креслом...
– Есть деньги, Жень. Полно. Твой заместитель привозит каждое первое число. Все время хотел с тобой встретиться, поговорить. Но ты... В общем, история для меня загадочная: он говорит, что пока он издательство будет тянуть, без денег тебя не оставит. А там как получится... Да и мне еще кое-чего платят... – ухмыльнулся он, потому что его условная зарплата соответствовала условному уважению, которое государство испытывало к ученым, занимающимися фундаментальными науками...
– Не фига себе, – покачала головой Женя. – Как интересно...
Это был первый разговор за пять месяцев. О деньгах...
– А, может, он порядочный человек? – высказал остроумное предположение Кирилл.
– Может. Но вообще-то явление довольно редкое... Сережка молодой очень, он про это и знать не должен...
– Может, из хорошей семьи?
– Не факт, – отозвалась Женя.
И задумалась. Этот Лилькин звонок, и удивительное поведение Сережи мешали ей пребывать в холодном оцепенении подледной рыбы, которая держит в онемелом теле лишь одно желание – дожить до весны и бултыхнуться... крепко так бултыхнуться с седьмого этажа, чтобы все это, вместе с памперсами – delit, delit, delit...
Кирилл же, уже стоя в дверях, праздновал это событие и размышлял о своем – о бедной кристаллической решетке, потерявшей стабильность, о краевых эффектах, о деградации и активации зон возбуждения, дающих рост кристаллу... Он был когда-то в нее сильно влюблен, потом долго любил, потом породнился, потом оравнодушнел, отдалился, привык, позже обнаружил, что сросся с ней в какую-то общую неразделимую структуру, вроде взаимопроникающих кристаллов и теперь, когда она захотела умереть, он восстал всем своим упрямством, и именно благодаря этому ослиному качеству честно научился всему, что презирал: раскрыл поваренную книгу, прочитал, как готовить борщ и гречневую кашу, как жарить котлеты и варить компот, а потом вынул инструкции и разобрался, как работает стиральная машина, куда загружать белье, а куда порошок, и только с покупкой продуктов не получалось, потому что не было такого учебника. Но это взял на себя Гришка, и тоже оказался на высоте: притаскивал в рюкзаке из чего готовить, и оба они, и муж, и сын, немного гордились своей толковостью и бесстрашием, и немного горевали, что не делали этого прежде, когда Женя, веселая и слегка злая, носилась как угорелая, шутя, ругаясь, гася окурки в разноцветные пепельницы, всюду понатыканные. А теперь чистые пепельницы стояли по всем углам, а она больше не курила... И не носилась... И чтобы продолжалась их общая жизнь, он вынужден был взять на себя «не свое», и Виолетта-помощница только убиралась в квартире, и деньги брать стеснялась, каждый раз Кирилл ей чуть не насильно втискивал, а все прочее – за все Кирилл теперь отвечал, даже квитанции за оплату электричества научился заполнять... И то, что отвернувшаяся от жизни Женя этого как будто и не замечала, его нисколько не огорчало, потому что выполнял он все эти новые для него движения не ради благодарности, а из смутного чувства, что пока его упрямства хватит, Женя будет жить. А пока она жива, то, может, и починится эта проклятая поломка... И в виду он имел в меньшей степени ее поврежденный позвоночник, а гораздо более – структуру... структуру... так он это называл. Слово «душа» было для него так же невозможно к употреблению – как слово «пролонгировать» или «окешить»...
