Действие в романе сведено ко многим эффектным ударам: они отдаются в пустоте глухим искусственным звуком. Ганин узнает по фотографии жены Алферова Машеньку, девушку, которую он когда-то любил. Так вводится второй план поэтических воспоминаний. Тон повышается, делается торжественным: «Он был богом, воссоздающим погибший мир. Он постепенно воскрешал этот мир в угоду женщине, которую он еще не смел в него поместить, пока весь он не будет закончен». Романтическая часть, «овеянная» запахом липовых аллей и летних грозовых ночей, — выписана с пастельной нежностью. Первая любовь — тут и усадьба александровского времени, и беседка в парке, и катание в лодке по сонному озеру, и прогулки в лесу под «многолиственный, шелестящий» шум дождя. В этих идиллических описаниях есть гладкость, даже умение. Читая их, припоминаешь и Тургенева и Бунина. Здесь особенно чувствуется большая литературная культура автора, мешающая ему найти свой собственный стиль. Роман утопает в благоуханном тумане: не ясно, когда Ганин разлюбил Машеньку, когда опять ее полюбил. Его чувства неопределенные, зыбкие. Он мечтатель, у него женственная натура. Влюбленные расстаются, сначала переписываются, потом теряют друг друга из виду. И вот — Машенька становится женой Алферова и на днях должна приехать в Берлин. Занавес над прошлым опускается: перед нами снова «грязноватый» берлинский пансион. Ганин сбрасывает оцепенение: он действует. Во-первых, решительно рвет свою связь с Людмилой, во-вторых, напаивает Алферова. У него дерзкий, эффектный замысел: встретить Машеньку на вокзале и уехать с ней куда-то вдаль. Последние страницы написаны с большим подъемом; в них автору удается освободиться от обычной своей вялости. Он не только стремится быть сильным — он на мгновение им становится. Только на мгновенье: «анализ» торжествует, Ганин отказывается от Машеньки и вместо того, чтобы ее встретить, уезжает сам куда-то «на юго-запад».
«Ганин глядел на легкое небо, на сквозную крышу и уже чувствовал с беспощадной ясностью, что роман его с Машенькой кончился навсегда… Теперь он до конца исчерпал свои воспоминания, до конца насытился ими…» и т. д.
В романе В. Сирина, написанном с литературным умением, есть какая-то дряхлость. Он читается с легкостью и без волнения.
Звено. 1926. 18 апреля. № 168. С. 2–3
Мих. Ос. <Михаил Осоргин>{16}
Рец.: Машенька. Берлин: Слово, 1926
«Машенька» не роман, но очень хорошая бытовая повесть из эмигрантской жизни.
В Берлине, в русском пансионе, выходящем окнами к полотну железной дороги, живут «на железном сквозняке» незначительные люди: пошлый господинчик делец Алферов, «старый российский поэт» Антон Подтягин, полногрудая барышня Клара, балетные танцовщики Колин и Горноцветов и герой повести Ганин.
Болтун и пошляк Алферов, человек с неопределенным прошлым, ждет из России молоденькую жену Машеньку, о которой всем рассказывает. Старый поэт Подтягин стремится уехать в Париж и беспомощно возится с визами и прочими документами. Клара, очень уютная и сентиментальная девица, живет без любви, так как сосед ее Ганин имеет случайный роман с ее подругой Людмилой, девицей глупой, неуютной и утомительной. Танцоры более или менее удовлетворены жизнью и друг другом.
Ганин должен быть — по явной мысли автора — типом положительным. Для этого он наделен запасом физической силы, жизненного опыта, здравого смысла и положительных взглядов на жизнь. Человек интеллигентный, он успел побывать всем: рабочим, гарсоном, статистом, — не боясь труда, но не чувствуя особого восхищения жизнью. Оседлость его утомляет, как и всякая прочная привязанность, эмигрантская среда явно тяготит; его болезнь — «охота к перемене мест». Зачем-то тянет он свой роман с Людмилой, откладывая со дня на день свой отъезд… неизвестно куда. И вообще, для типа положительного живет он достаточно бессмысленно.
Случайно обнаруживается, что жена Алферова, о приезде которой тот всем прожужжал уши, и есть та самая девушка Машенька, которую Ганин любил в России, к которой единственно сохранил нежность и полноту воспоминаний. Ганин узнает ее по карточке. Значительную часть повести и занимают воспоминания Ганина о юном его романе, в общем весьма ординарном.
Он строит дерзкий план — и почти выполняет его. План состоит в том, чтобы встретить Машеньку раньше, чем встретит ее муж, и увезти ее с собой от Алферова. На помощь плану приходит попойка, устроенная в пансионе танцорами. Ганин подпаивает Алферова, уводит его спать, ставит его будильник на несколько часов назад, чтобы тот опоздал на поезд встретить Машеньку, — и затем Ганин уходит из пансиона совсем, захватив свой чемодан. Он отправляется встретить Машеньку и выполнить свой план.
Но в дни перед приездом Машеньки Ганин успевает в своих воспоминаниях не только снова пережить свой молодой с нею роман, но и исчерпать все чувство, какое он имел к ней когда-то. То, что было, — было прекрасно; но оно уже не вернется. Ее образ стал тенью, — как тенью стал только что оставленный им пансион с его маленькими людьми, как все прошлое, потускневшее перед видением будущего, — новых путей, новых родин, новой борьбы за жизнь. Ганин подзывает такси и едет… на другой вокзал, чтобы отправиться куда-то на юг, к морю. «Давно он не чувствовал себя таким здоровым, сильным, готовым на всякую борьбу».
Сам герой повести, его сила и здоровье, его искание жизни и борьбы — все это в повести довольно спорно и неоправданно. Приходится верить автору на слово, а на деле Ганин такой же бродяга-эмигрант, бесцельно живущий, как и все другие обитатели пансиона «на железном сквозняке», — только помоложе, посильней физически, поподвижнее. От тоски он бродяжит, от бесцельности озорничает, в душе же его пустота. Как и полагается русскому автору — положительный тип ему не удался.
Но удалось, и очень хорошо удалось Сирину другое: мелочи быта. Маленький пансион, населенный ненужными человеками, отлично вмещает великую тоску, беспочвенность, бессмыслицу беженского быта, его духовную истощенность, его безвольную испошленность. Правда, из сложного явления эмиграции Сирин взял лишь беженство, массу, быт без бытия, инерцию без идеи. Но зато эту часть эмиграции он почти исчерпывающе воплотил в немногих фигурах, художественно нарисованных и типически завершенных. Лучшая фигура его повести — «старый российский поэт» Подтягин, так и не уехавший в Париж и кончивший свою жизнь в пансионе, где Ганин оставил его умирающим. Несколько трагических — во всем своем бытовом ничтожестве — страниц, посвященных старику-поэту, искупают недостатки повести, в частности, неудачу фигуры «героя».
«Машенька» написана с редкой простотой и хорошим литературным языком. На отдельных спорных или неудачных выражениях (вроде: «и с пронзительным содроганием стыда я понял» и пр.) решительно не стоит останавливаться. «Машеньку» можно признать одной из удачнейших повестей, написанных в эмиграции. Прекрасно в ней отсутствие всяких политических тенденций и той дешевой публицистики, которая портит художественность в современной русской литературе и за рубежом, и в самой России.
Современные записки. 1926. № 28 (июнь). С. 474–476
А. <Дмитрий Шаховской>{17}
Рец.: Машенька. Берлин: Слово, 1926
Что сразу же начинает необычайно радовать в романе — это отсутствие фабулы, творческое ее отсутствие. Не заинтересоваться фабулой — отрадный писательский признак. В наши дни гибельных для Европы трестов{18} и путешествий на Венеру писать не под кинематограф — исключение, которым стоит литература. Сирин отклоняет свою писательскую любовь от «математической» бесконечности в глубь человека — в бесконечность единственную. О глубинах, до которых дошел автор «Машеньки», могут быть разные мнения, но одно несомненно — взгляд его чист от дурной болезни пространства. Нам не хочется говорить о недостатках романа. Те, которых автор мог бы сейчас избежать, немногочисленны. Кое-где повторение образа (стоило ли вторично вводить в роман человека, собирающего окурки? — был ярким, образ становится «приятно горящим»). Кое-где — уже чаще — описательные длинноты, довольно очевидная неорганичность одной главы (пятой).
«Типы» Сирину не вполне удались (кроме, пожалуй, самой Машеньки, которая живет за кулисами романа), но это хорошо, что не удались. Здесь Сирин отходит от Бунина, которому следовал в насыщенности описаний, и идет в сторону Достоевского. Нам кажется, что это правильный путь в данном случае. Натурал-реализм Бунина требует утверждения больших человеческих ценностей. Этому реализму нужно не «приятие жизни», как это склонны думать некоторые критики, ему нужна реальность человеческого духа, без которой самая божественная форма будет лишь периферией зоологического «весеннего вожделения». В этом смысле можно приветствовать некоторую схематичность лиц, окружающих невидимую Машеньку.
