Но если мы будем честными, то обнаружим, что некоторые слова святых мы не можем повторить за ними со всей верой и убежденностью. Порой нам приходится признать, что – нет, я этому не верю, это превосходит меня. Больше того, во мне есть такой греховный опыт или такая незрелость, которые вынуждают меня сказать: «Я не могу поверить этим словам, я не могу их произнести, это будет все равно что лгать перед Богом». Я настаивал на этих вещах в моей последней беседе и хочу не возвращаться к ним сейчас, но подчеркнуть тот факт, что мы все, все без исключения, должны пользоваться молитвами святых честно и говорить о том, что нам достоверно известно из собственного опыта, с абсолютной уверенностью, о том, что нам представляется возможным, с осторожностью, а о чем-то сказать Богу: эти слова я никак не могу произнести искренне.
Это, разумеется, относится не только к молитвам. Это относится к отрывкам из Евангелия, из Ветхого и Нового Заветов, в которых говорится о вещах несомненно истинных, потому что в них непоколебимо верила и верит вся Церковь, но которые для нас представляют проблему. И опять же есть слова и выражения, знакомые нам из повседневной жизни, но в контексте Священного Писания или опыта святых они не обязательно обозначают то, что мы привыкли ими обозначать. Одно из таких слов, которым мы небрежно пользуемся и над которым нам необходимо очень серьезно задуматься, слово «любить». Что мы подразумеваем, когда говорим, что Бог – это любовь? Простой ответ: это значит, что Бог любит каждого из нас так отзывчиво, так открыто, что, как бы мы ни поступали, если обратиться к Нему и сказать: «Я виноват, прости!» – Он обнимет и благословит нас. И до определенной степени это так, но при условии, что наше обращение к Богу будет заключаться в чем-то гораздо более серьезном, чем в мимолетном изменении поведения или настроения.
Порой легко обмануть если не других, то себя, переиначивая смысл слов. Я помню разговор, который у меня состоялся много лет назад с одним священником – почему бы не назвать его имя? – с владыкой Виталием, который стал главой Зарубежной Церкви[20]. Мы говорили о Боге, о любви в частности, и он высказывался очень резко о всех, кто не разделял его взгляды и мнения. И я ему заметил: «Не призывает ли нас Бог в Евангелии не просто любить друг друга, но любить наших врагов?» Он оживился и сказал: «Безусловно, и я люблю своих врагов, но ненавижу врагов Божьих». Как видите, даже представление о любви можно извратить странным и ужасным образом.
Но существует и другой подход к пониманию любви. Можно сказать, что любовь – это готовность, разумеется, не только теоретическая готовность, а готовность, воплощенная в действии, всей нашей жизнью послужить ближнему. И когда я говорю «ближнему», я не имею в виду человека вообще. Речь идет о готовности уважать конкретного ближнего, служить ему, посвятить ему свою жизнь и даже, если это необходимо, послужить ему своей смертью. Любить всех и каждого без разбору в некотором смысле просто, конкретный человек представляет собой проблему. Те из вас, кто читал Солженицына, возможно, помнят, как в одной из своих книг он рассказывает о персонаже, который любил человечество в целом и поэтому ненавидел каждого человека в отдельности за то, что тот уродливо искажал воображаемый идеал. Мы не придерживаемся таких крайних взглядов, не всегда так остро реагируем, но разве мы не разделяем, в большей или меньшей степени, подобного отношения к людям? Не поэтому ли даже такие понятия, как доброта, любовь к Богу, любовь к человеку, вынуждают нас к глубокому, серьезному и суровому пересмотру нашего душевного состояния и нашего поведения?
Когда мы говорим, что Бог – это любовь, мы не имеем в виду, что Он – одна чувствительность и доброта. Мы ничего не знаем о той любви, которая есть Сам Бог. И все-таки на вопрос, в чем проявляется Божья любовь, ответ мы знаем: Он вызвал к существованию весь мир, и это поставило перед Ним серьезные и опасные проблемы. И самая опасная проблема связана с сотворением человека. Если бы Бог создал человека наподобие механизма, который, будучи приведен в действие, отлаженно работал, то в этом не было бы любви, а была бы изобретательность, возможно, гениальность. Но в сотворении человека и на самом деле во всем творении присутствует трагический момент: каждому человеку Бог дал свободу, право быть собой по собственному выбору, и последствия этого выбора пали на все остальные творения Божьи, повлияли на их ответ и выбор, а также трагически отозвались для Самого Бога. И право, данное человеку, принимать решения о себе, о своей судьбе, о своих отношениях с Богом, с самим собой и с ближним, неразрывно связано с Воплощением Сына Божьего. Воплощение Сына Божьего (я уже приводил это высказывание неоднократно) означает, что Бог принял на Себя плату за предательство человеком своего «я», за предательство им своего призвания, за предательство своего Создателя. И результат этого – Воплощение Сына Божьего, Который стал одним из нас ради нашего спасения.
Любовь, понятая так, – нечто совершенно иное, нежели сентиментальная доброта или дружба. Она означает готовность Бога взять на Себя все последствия Своего творческого акта; но еще и последствия того, каким образом всякое творение Божие распорядится собственной жизнью. Такая любовь трагична[21]. Мы часто забываем то, о чем писал много лет тому назад отец Лев Жилле[22], французский православный священник: «В Боге присутствует трагедия. Жизнь Святой Троицы сияет славой, верно, но слава эта сияет изнутри трагедии, сквозь нее». Об этом мы забываем, в действительности мы об этом умалчиваем: в Боге присутствует трагедия. Нам зачастую кажется: если так сказать о Боге, то мы принизим Его, сделаем как бы уязвимым, а не великим, всемогущим Богом во славе. Но мы забываем, что слава Божья сияет бесконечно ярче в Его самопожертвовании, чем если бы Он пребывал в невозмутимости безмятежного бытия, наблюдая со стороны трагедию тварного мира. В Боге присутствует трагедия, потому что Он – Бог любви.
Вы можете спросить: разве возможно, чтобы человек стал причиной трагедии для Бога? Разве возможно, чтобы человек оказал воздействие на Бога, ранил Его своим решением? Нет, не совсем так, и это делает ситуацию еще трагичнее, еще серьезнее, потому что трагедия присутствует в самом бытии Святой Троицы. В начале вечерней службы в субботу или под праздник священник становится перед святым престолом и произносит: «Слава Святей, Единосущней, Животворящей и Нераздельней Троице…» – и в момент, когда он говорит эти слова, он совершает кадилом крестное знамение, вписывая крест в провозглашение Святой Троицы. Мы можем поставить перед собой вопрос: как это может быть? И будем не первые: сотни лет тому назад этот вопрос ставил святитель Григорий Богослов[23], и у него был ответ. Его вопрос звучал несколько иначе: почему Бог не арифметическая единица, а Троица? И он говорит: если Бог – это любовь, то Он не может быть единицей, потому что тогда Ему некого любить, кроме Самого Себя. Если бы Бог был двоицей, то Двое любили бы друг друга, и ни для чего больше не было бы места. Они, как супружеская пара, держали бы друг друга в объятиях, смотрели друг другу в глаза, радовались друг на друга и старались исключить все, что может нарушить сокровенность этой единственной встречи. И святитель Григорий продолжает: Бог – Троица, потому что присутствие Третьего разрушает ложное единство, но не просто разрушает. Для того, чтобы один из троих мог безраздельно любить другого, третий должен согласиться отступить и оставаться, если можно так выразиться, в стороне, с тем чтобы двое могли любить друг друга без помехи, без чьего-либо вторжения созерцать друг друга и радоваться друг о друге. Третий должен быть готов отступить и оставаться в одиночестве.
Но если Бог – это любовь, то же самое относится к каждому Лицу Святой Троицы, ко всем Трем Лицам одновременно. Двое пребывают в нераздельном единстве, но каждый из них в свою очередь обращается к третьему, к тому, кто принес в жертву их единству само свое существование, и новая двоица становится единой, в то время как третий готов отступить. Это – Бог, в Котором присутствует трагедия, Бог, в Котором любовь и смерть как бы одно и то же, в Котором взаимная любовь означает обоюдную предельную жертвенность. И поэтому, если мы верим в Бога, называемого Святой Троицей, Бога, являющего образ совершенной любви, то нам необходимо отдавать себе отчет, что в Нем присутствует трагедия, и мы должны сознавать, насколько величественна эта трагедия, насколько величественна жертвенность и единение. И я уверен: нам важно не представлять себе Бога, во славе восседающим на троне высоко на небесах, так далеко, что можно только смотреть на Него снизу вверх, воздевать к Нему руки, взывать к Нему, не надеясь когда-либо познать тайну любви и тайну Бога. Мы познаём эту тайну изнутри нашего собственного опыта, потому что в той малой мере, в которой способны любить друг друга, мы – икона Святой Троицы.
