работают офисы, светятся телеэкраны, влюбляются, борются, идут какие-то карнавалы и фестивали… Зачем, почему? Не понять.
Петр самодовольно погладил свои прокопченно-прокуренно-проспиртованные щеки:
— Это тебе не понять.
— А тебе?
— Господь Бог снимает на нашей планете триллер.
— Как?
— Ну, вроде латиноамериканского сериала.
— Зачем снимает?
— Для примера другим планетам-.
Голова болела, может быть, оттого, что котельная переходила с угля на газовое отопление с грохотом и шумом. А может быть, от этой казенной комнатушки: сырые стены, цементный пол, запах чего-то подземного, окно, припорошенное порошковым угольком… Тяжелый затылок тянул меня к чему-то мягкому и горизонтальному.
Потом пошли сны, цветные и бестолковые, как детские мультики. Какая-то чепуха. А вот Наталью во сне не видел. Хотелось ту, белокожую, веселую, в первые месяцы нашей жизни… Но краски в снах часто сгущались в черноту — тогда я просыпался. И тогда особенно тяжелел затылок.
Котельную в июне уже не топили. Я проснулся посреди белой ночи, которую не могло застить даже серое стекло. Но в центре окна с той стороны мне увиделась фигура еще более черная, чем грязь стекла. Я встал и пошлепал босыми ногами по цементу к ней, к фигуре. Она спрыгнула с досок, приваленных к окнам первого этажа, и пропала. Какой-нибудь бомж.
Я поделился с Петром. Он поставил диагноз мгновенно:
— А ты не пей коньяк.
— Какая тут связь?
— Коньяк теперь знаешь, из чего делают? Из обезьяньей мочи.
Я не стал уточнять, где берут столько обезьян, но два дня коньяк в рот не брал. Ни водки, ни пива — пора браться за ум, пора искать интеллектуальную работу…
Проснулся я от взгляда, который давил на затылок. Сел. Но смотрели мне в лицо, оттуда, с улицы, из-за толстого грязного стекла. Черная фигура с черным лицом. Я схватил ломик и бросился на улицу…
Никого и ничего, кроме белой спокойной ночи…
Я попросил Петра переночевать у меня. Выпив маленькую, он прохрапел до утра. Проснувшись же, выпил еще одну маленькую и явление человека за стеклом объяснил:
— Это баба.
— С чего ты взял?
— На доске отпечаток каблука в белилах.
— Зачем… баба?
— Глянуть, как мужик спит.
— Да откуда здесь баба?
— А недалеко тут общежитие девок-штукатурщиц.
Ничего не проходит бесследно. Видимо, зона мою нервную систему расшатала. Велика ли беда, штукатурщица заглядывает в окно? Раньше бы только посмеялся. А теперь сел на ночь в засаду, прикрывшись в досках куском фанеры. Я не был уверен, что заглядывала женщина, поэтому и ломик прихватил. С другой стороны, что от меня нужно? Денег нет, долгов не имею, в карты на зоне не играл, работал в клубе да в библиотеке…
Сразу после полуночи услышал шаги — двор глухой, поэтому цокало отчетливо. То ли от нетерпения, то ли от ветерка, но лист фанеры съехал с меня, как с ледяного. Человек остановился. Не знаю, что видел он, но я лишь очертания фигуры. Она, фигура, резко повернулась и побежала. Сомнений не стало — это женщина, в брючках и на каблучках. Я вскочил, намереваясь догнать, но злополучный лист фанеры очень остроумно лег меж моих ног. И вот пока он стоял, пришли две мысли — плохая и хорошая.
После истории с женой и зоной я на всю жизнь останусь человеком с неустойчивой психикой.
Счастливый человек тот, кто умеет давить в себе отрицательные эмоции.
Пока я сидел, мать умерла. На мне столько лежало вины перед родителями, что заходить к отцу я стеснялся.
Но он принял меня с печальной радостью: старый, больной, одинокий человек. Блестящие белые волосы делали его голову алюминиевой.
— Отец, тебе одному… не тяжело?
— В каком смысле?
— Конечно, физически, — поправился я, потому что морально одному всегда тяжело.
— Володя, немощная старость — это результат худого образа жизни. А я работал, не пил, не курил…
Он угощал меня, но ничего собственноручно приготовленного: все магазинное. Значит, сил на стряпню не хватало. Пенсионер…
— На работу не заглядываешь? — спросил он.
— Не интересно. Места занимают все более энергичные, все менее интеллигентные.
Размолвка с отцом произошла из-за моей женитьбы на Наталье. И теперь я не знал, зарубцевалась ли она? Мне хотелось сказать, что он оказался прав. Что удерживало? Мысль, что и я был прав; правд столько, сколько людей. Это истина одна. А прав я потому, что, сложись все по новой, я опять бы женился на Наталье.
— Володя, здоровье там не подорвал?
— Нет.
— Но что-то плохое… к тебе прилипло?
— Опыт. Теперь так знаю блатной мир, что по внешнему виду определю, какую статью волок мужик.
Отец поморщился. Чем я мог еще похвастать? Научился выжигать по дереву, финку мог сделать, пуговицы пришить, чифир задымить…
— Володя, давай, пока я жив, найдем тебе работу…
— Спасибо, не надо.
— Так и будешь кочегарить?
— Временно.
— А когда-то хотел мир перевернуть, — вздохнул отец.
— Папа, все молодые этого хотят. И знаешь, почему? Потому что не знают мира и у них ничего не болит.
— А ты?
— В колонии я узнал жизнь, и у меня болит душа.
Я присматривался к отцу, пробуя понять, что же в нем изменилось, кроме внешности. Ведь что-то не так. Он не горбился, скоро передвигался, логично мыслил, все понимал… И все-таки… В его глазах не было ни к чему интереса — даже ко мне. Пожалуй, одна лишь вежливость.
— Володя, тебе деньги нужны?
— Нет.
Он хотел спросить не это.
— Володя, переезжай.
— Куда?
— Сюда, в свою квартиру, в родной дом. Что ты мучаешься в истопницкой? А тут…
А тут отменная четырехкомнатная квартира, четырехметровая высота, кирпич, кафель, кухня, как в ресторане, холл… Бра, плафоны, люстры… Паркет, ковры… Моя личная комната, где я вырос и где еще висели картинки, нарисованные мною семилетним. И сюда невозможно заглянуть никакой штукатурщице.
— Папа, тебе нужна помощь?
— Нет, но я хочу, чтобы мой сын жил по-человечески.
— Перееду, папа, но не теперь.
Мне показалось, что в его волосах прибыло алюминия, а в глазах — влажного блеска. Но не мог я вот так, из колонии, ничего не сделав и ничего не исправив, въехать в родительский кров, будто бы ничего не произошло.
— Для будущего детей ничего не надо делать, — сказал он.
— Не оценят?
— Нет, Володя, они переосмыслят.
Перед сном я не пил ничего, кроме чая. Сперва снились какие-то желтые цыплята. Потом стало душно, как под подушкой; затем воздух вообще кончился, словно я глубоко занырнул и нет сил выскочить на поверхность. Пропали желтые цыплята. Я проснулся. Или не проснулся? За окном не желтые цыплята, а громадная,
