— Избаловала ты рябчика, Катрин.
— Ошибаешься, Серж, этот рябчик по натуре строптивый, а натуру не переделаешь. Я обязана создавать ему условия… Не забывай, он же из Индии и не виноват, что его сюда привезли.
— Ага, загадочная индийская душа!.. Да сдай ты его в зоопарк к такой-то матери. — Не знаю, кто придумал к святому слову «мать» добавлять нецензурное прилагательное? По-моему, звучит возмутительно. А Серый считал иначе и по поводу выражений, и по поводу содержания редких птиц в домашних условиях: — Но лично я бы даже насчет зоопарка напрягаться не стал. Открыл бы форточку и вышвырнул его вон. Нет попугая — нет проблемы!.. Ты как, Катрин?
— Что «как»?
— Как смотришь на мое предложение? Готова попку вышвырнуть, а меня взять?
— Сережа, не ожидала от тебя таких живодерских наклонностей, — мямлила я, имитируя укоризну, и отводила глаза, чтобы не натыкаться на божественный, мускулистый торс Волкова. — Как же можно в форточку? Азиз — существо нежное, теплолюбивое…
Я пятилась от гостя, борясь с искушением, а он крался навстречу, игриво воркуя:
— Ах, ах, ах, нам птичку жалко. Чем же это я хуже птички?
— Ты не хуже, но… — Какое там хуже? Несравнимо лучше! Однозначно за прошедшие годы возмужавший Серега стал еще притягательнее.
— Так лети же ко мне, моя перепелочка, моя Катринка-картинка…
Он сбросил набедренную повязку и, ухватив кончик пояса моего банного халата, потянул его на себя, развязывая. Просунул руку под полу и стал медленно поглаживать ягодицу. Его пальцы неотвратимо приближались к лону, главный мускул взорлил, налившись силой, и я затрепетала, изнывая от желания…
Впоследствии, анализируя тот поворотный момент наших отношений, точнее, моего наступления на те же грабли, я нашла себе оправдание: одиночество делает женщину слабой, уязвимой. Это в долгом замужестве монотонное исполнение супружеских обязанностей успевает опостылеть, как черствый хлеб повседневности, как наискучнейшая обыденность. Для меня же мужские ласки сделались чем-то недоступным, как, например, шоколад или пирожное с взбитыми сливками для растолстевшего сладкоежки, которого посадили на диету. Он не настолько голоден, чтобы есть что попало — заниматься сексом с первыми встречными, к тому же уверен, что получит удовольствие именно от шоколада и сливок. Вот и я решила стать эпикурейкой, убедившись, что способна получать наслаждение только от близости с Серегой. Истомившаяся по деликатесам плоть швырнула меня на его грудь, мы слились в поцелуе — обжигающе крепком, как «Метакса», и страсть вихревым потоком поволокла нас далеко-далеко, куда-то туда, где кончается разум, а вместе с ним стыд и честь. Барахталась подобно бумажному кораблику во власти бурлящего весеннего ручья, подкидываемая то вверх, то вниз, пока не достигла потери сознания…
Открыв глаза, увидела над собой его волглый от испарины, слегка раздвоенный подбородок. Он выгнул шею, качнувшись на вытянутых руках, откатился в сторону и в изнеможении распластался по тахте. Я уткнулась лицом в мокрую, волосатую подмышку, тесно прижалась к его боку, желая продлить блаженство, и вслушивалась в шумное дыхание любовника.
Азиз парил над нами орлом, высматривающим добычу. Хлопнув крыльями, потерял перышко — оно плавно опустилось на вздымающуюся грудь Сережки. Подумаешь, птичье перо! Это же не гиря, не подкованное лошадиное копыто. Невесомое, щекотное касание даже приятно. Но Волкову так не показалось, он нервно вскинулся:
— Нет, я эту падлу сейчас точно за окошко отправлю! Замороженную курицу из него сделаю!
Разрушил прелесть умиротворения — мою томность как рукой сняло. А уж об Азизе говорить нечего, он метался, выкрикивая смачные, невразумительные проклятия. Наверное, в переводе с языка его родных эвкалиптов они означали нечто вроде: «Не прелюбодействуйте, греховодники!» Но кто бы еще слушался попугаев?!
— Огрызается, каракатица. Поди-ка, ревнует тебя? — хмыкнул Серый.
— Да вот ревнует, а еще злится, недоумевает — как ты мог меня оставить? — отозвалась я вопросом, который мучил меня долгих пять лет. В носу засвербело. — Разве нам было плохо вместе? Почему ты так поступил?
— Почему-почему…
Серый Волк повернулся ко мне широкой голой спиной, сел, спустив босые ноги с тахты. Я затаила дух в ожидании объяснений, которые могли бы утешить уязвленное самолюбие, а может, и изменить наше будущее. Но он не спешил отвечать, в задумчивости почесал затылок, повел плечами, разминаясь.
— Так почему?!
— Потому, что Лялька забеременела, — ошарашил меня он.
— Какая еще Лялька?
— Моя жена… Так шибко любила, аж двоих детей родила!
— У тебя двое детей? — задохнулась я.
Лялька… Откуда она взялась, когда успела?!.. Какая-то Лялька… Выходит, Сергей женат, а я-то, наивная, обольщалась отсутствием обручального кольца на безымянном пальце… Мой Валерий тоже ходил окольцованным всего несколько дней после свадьбы. А потом бросил два грамма золота на донышко хрустальной салатницы, стоявшей в стенке, и оно благополучно пылилось там в течение всей нашей непродолжительной, незадавшейся совместной жизни. Развод экс-супружник ознаменовал тем, что сбыл символ верности одному из барыг, которые толкутся возле метро с картонками на пузе: «Куплю золото, серебро. Дорого». Какое там дорого? Смешно! Ничто не стоит дешевле ненужного обручального кольца… Мне стало настолько смешно, что всхлипнула. Выходит, неизвестная профурсетка сильно любила Волкова, а я — слабо? Да он мне блазнился даже в те короткие минуты, когда отдавалась Валерке. Специально закрывала глаза, представляя его, чтобы не так противно было… Признаться, я и замуж выскочила в надежде забыть Серого Волка. Вышибить клин клином.
Да, верно, клин выбрала неподходящий, неравноценный… А неведомая Лялька не сплоховала — родила двоих!.. Это мне вместо ребеночка подсунули бесполезного, крикливого попугая… Чудовищная несправедливость! Порывисто развернув изменника к себе лицом, выпалила:
— Я тебя тоже сильно любила! И тоже хотела родить!
— Ты что, тоже ждала от меня ребенка, Катрин?
— Нет, но я тоже могла бы…
— О, ты плачешь, — огорчился он. — Да перестань, ну-у… Мы так не договаривались. Я считал тебя сильной, независимой… Хватит, Кэт, уймись, иди ко мне, моя девочка.
Он хотел обнять меня, но я сопротивлялась — не нуждаюсь в объятиях чужого мужа!.. Схватила крепдешиновую шаль с кистями, которой на ночь укрываю клетку, и высморкалась, а слезы все равно текли и текли, разъедая глаза, забивая нос. Прогундосила:
— Глупо… Как глупо!
— Что глупо?
