Митя Мельников попросил пить. Бирилев напоил его из жестяной поржавевшей кружки.
— Спасибо, Ваня! — медленно сказал Митя, растягивая слова. — Ребята спят, будить совестно. А ты чего маешься?.. Лег бы. — Он прикрыл глаза, но вздрогнул и тотчас испуганно открыл их вновь. Они были сухие, лихорадочные и блестели в сумраке, как фосфор. — Как глаза закрою, так меня будит…
— Кто?
— Будит меня: «Не спи, не спи, заснешь — умрешь…»
— Боишься? — тихо и напряженно спросил Бирилев, близко склонясь над умирающим, говорившим едва слышно.
Митя устремил на него неподвижный, скованный взгляд.
— А кто не боится? Все боятся. — Он перевел дыхание и некоторое время молчал, набираясь сил.
Молчал и Бирилев, безвольный и равнодушный: что ему до всех, ежели его не будет…
Митя Мельников, придя на войну из торгового флота, был отличный комендор. И воевал он весело и озорно. «Дозвольте, товарищ командир, Адольфу гостинчик послать, — говорил он, бывало, поблескивая белыми зубами из–под модных усов, которые недавно отпустил. — А то засмирел фашист». Он посылал снаряды с обязательными и не совсем цензурными наставлениями и огорчался, если противник не отвечал: «Эх, молчит, дьявол, категорически молчит…»
Еще в начале осады, узнав о том, что его родные получили ложное извещение о его смерти, Митя не дал им знать о себе, что жив. «Похоронную получили — отмучились, — объяснил он свое жестокое поведение. — Легко ли будет им, ежели в другой раз хоронить придется…»
И вот он умирал в тиши кубрика.
Глядя на него и слушая его отрывистое, хриплое дыхание, Бирилев кротко думал:
«Что смерть? Может, и смерти–то никакой нету? А заснет человек, поспит и проснется, и войны не будет, и тоски не будет…» И точно отодвинулась от него война и тягостные мысли покинули его, оставив после себя печаль и усталость, — так над погасшей свечой еще некоторое время дрожит и тает дымок.
— Думал: моряком жил, моряком помру, — проговорил снова Митя медленно и внятно, и лицо его осветилось улыбкой как бы изнутри, из–под прозрачной восковой кожи. — Думал… по морям–океанам, людей, страны смотреть. Земля на месте стоит, а море ходит, ходит и слышит разные речи и разные песни…
Начинался бред. Перед взором умирающего проходили картины, виденные им когда–то в дальних плаваниях: древний храм с кровавым следом на стене от руки султана, въехавшего, по преданию, на коне по грудам мертвых тел; старушка гречанка, говорившая своему сыну: «Пойди, сынок, к советским морякам и попросись в их страну. Ты молод и силен, а издыхаешь без работы»; вереница украшенных красными платками турецких рыбачьих фелюг, которые вытянулись в Босфоре на много миль, провожая советских моряков; и черный африканский человек, исполосованный бичом…
— Он в ярме, как буйвол… — отрывисто и бессвязно бормотал Митя. — С утра до ночи… а поет: «Земля моя пропитана слезой и кровью…» — Митя запел необычайно тонким, рвущимся голосом.
Он ослаб и умолк и лежал, вытянувшись и прикрыв глаза, как мертвый, пока новая судорога не потрясла его невероятно длинное тело, и тогда он вновь начал жить, бредить, мучиться и предсмертно тосковать.
Бирилев исподлобья смотрел на него и думал с отчаянием, что вот так же, как Митя Мельников, и вместе с ним страдает, мучается и кончается вся батарея.
Вдруг темный, дрожащий огонек коптилки посинел, опал и, сбежав на самый край фитиля и повиснув, как капля на кончике капельницы, принялся так трястись и мигать, что у Бирилева дыхание захватило. Казалось, достаточно малейшего движения воздуха, слишком пристального взгляда, чтобы огонек погас. А Бирилев не мог отвести глаз, зачарованный видением агонии и смерти. Но в самый последний момент огонек выпрямился, пожелтел и успокоился. Это была последняя его передышка перед тем, как погаснуть.
Тогда Бирилев встал и поспешно шагнул вон из кубрика.
Им владела одна мысль, одно стремление — уйти отсюда, вырваться, проскользнуть бесплотно, незримо сквозь кольцо окружения и уйти куда глаза глядят, туда, где в этот ранний час спокойно мерцают бледнеющие звезды, поют петухи и рассвет приходит в тишине, от которой не болят уши. И вдруг обмер, покрывшись ледяной испариной.
«Куда же я? К немцам? С живого шкуру спустят. А в Севастополь пробьюсь — расстреляют за трусость и дезертирство». От этой мысли на него напал дикий страх.
Как затравленный, озирался Бирилев по сторонам. Все вокруг дышало смертью: обнажившиеся из–под снега прошлогодние травы и листья, обугленные деревья, голые обломки скал, покрытые мертвым сиянием ракет, кубрик, где кончался Митя Мельников, погруженная во мглу низина, Севастополь под темно–багровым небом…
Не обманываясь, не лицемеря, с опустошительной ясностью Бирилев подумал: уйдет ли отсюда, спасется ли — он все равно погиб, ибо, если уцелеет хоть один из батарейцев, узнается правда, а не останется живых свидетелей, так мертвые будут преследовать его. Тогда Бирилев повалился на землю, царапая и грызя ее и проклиная час своего рождения.
7. Последняя вахта
С чем сравнить последние минуты предрассветной вахты, когда все вокруг беззвучно, неподвижно, сковано оцепенением и сном, когда тело бесчувственно, мозг пустеет и кто–то нашептывает: спи, спи! — и воспоминания превращаются в сновидения.
Уставясь на далекие холмы, окутанные редеющим сумраком, Федя боролся со сном. Ему мерещилась во мгле та, которую он любил, он видел ее доброе лицо, веселые глаза и нежный рот и слышал ее голос. Она тихо пела песню на слова какого–то черноморского поэта:
Любимая, прощай!
Уходим в плаванье
Из нашей гавани.
Наутро флаг взлетит
И пропоет гудок…
Любимая, не забывай того,
Чей путь далек…
Федя видел поля, по которым они с Надей бродили в те дни, когда он в последний раз приходил на побывку. И лес склонялся над ними, и лесные цветы касались ласково их лиц, и раздавленная земляника на платье Нади сверкнула вдруг как капля крови…
— Нет хуже, как стоять «собаку», — сказал Яков Билик черствым голосом.
— Чего? А? — отозвался Федя, судорожно пробуждаясь. — «Собаку», говоришь, стоять? Верно, вахта собачья! А последний час всего хуже, всякая напасть случается в этот час. Эх ты, сухопутный моряк! — сказал Федя с большой теплотой в голосе.
Как ни мучительна была предрассветная вахта, Якову Билику все же хотелось, чтобы она не скоро кончилась, эта последняя вахта.
Якова неодолимо клонило ко сну. Его воображению сон рисовался в виде матери, смыкавшей над ним свои теплые объятия. Но его будила одна и та же мысль, жегшая ему сердце: жива ли она, его мать, живы ли отец, братья и маленькая сестренка с бантом в косичках, которую он вынянчил? Он все еще верил и все еще надеялся, хотя после того, что увидел под Керчью, после всего того, что ему рассказали люди, надеяться уже было нечего.
Яков писал свой дипломный проект по котлостроению, когда услышал речь Молотова по радио. Он сунул свой проект в ящик письменного стола и сказал матери, что дело это откладывается до окончания войны.
Сперва, вспоминая родных, застрявших у немцев, он плакал тайком. Он не хотел, чтобы люди видели его слезы. Они могли подумать, что он плачет оттого, что боится войны. А он боялся ее не больше, чем другие.
«Чем меньше, — говорил он себе, — ты будешь бояться, тем безопасней будет для тебя». И шел навстречу тому, что порождало этот страх.
Чтобы скоротать вахту и разогнать сонливость, Федя стал рассказывать про дневального, который при виде командира подал команду «смирно», а как появился другой командир, званием постарше, скомандовал сгоряча «еще смирнее». Вдруг почувствовал, что все это нисколько не смешно, а скорей нелепо и глупо, и умолк.
Молчал и Яков, упорно и неотвязно занятый своей думой.
— Куда, гад, залез — под самый Севастополь! — сказал вдруг Федя с горечью и болью. — Мы вроде как на острове, со всех сторон враг. — И помолчав: — Теперь вся моя родня под ним бедует. А слыхал я, крут немец с моряцкими семьями. Твои–то где, Яша, тоже под фашистом?
— Да, — односложно ответил Яков.
— Не надо убиваться раньше времени, — сказал Федя участливо.
Яков печально усмехнулся.
— Раньше времени… Я видел керченский ров. — И он рассказал Феде то, что слышал от людей.
Гитлеровцы приказали евреям собраться и каждому надеть праздничное платье и взять с собой лишь самые ценные вещи, так как их–де, мол, переселяют в гетто, где есть жилища с мебелью и утварью. Евреи поверили.
Их погнали по длинной, каменистой дороге, терявшейся на горизонте среди холмов. Они шли и плакали, покидая свой дом и свое добро, и каждый нес узелок, а иные дети несли куклы, потому что для них куклы были самым ценным их достоянием. А по обеим сторонам дороги стояли эсэсовцы в черных мундирах, и был повсюду немецкий порядок.
