«…пусть три ночи молится по грешной душе моей. Он знает…»
– Воля ваша, вельможный пан. Захотите, так стрелите, никого не спросите. По здравому разумению, человек, вдохновленный такой пекельной мыслью, навряд ли станет слушать внятные доводы. Опять же тысячу червонцев обещанных не придется отдавать, а это довод более чем пристойный. Стреляйте, и будет дело завершено в полной соразмерности. Все лучше, чем запороть насмерть кожаными канчуками, как ваша милость обещалась мне раньше. Меду дайте хлебнуть, и стреляйте на здоровье. Явтух, небось, заждался уже, бранится…
– Что ж ты такое знаешь, что ведаешь? – не слушая рассуждений философа, вопрошал сотник. – Может, лютого врага моего знаешь? Причину смерти ясочки моей?! Нет, ты пел над ней в церкви, ты честно пел, бурсак! И все же… Иди с ковра к хозяину, турецкий пистоль! Ни разу не подводил ты меня в трудные мгновенья! Пулей из чистого серебра зарядил я твое дуло – с того самого лихого дня, как обвенчался с Катериной, дочерью проклятого чернокнижника, держу под рукой боевое серебро, боясь за душу свою… Катерина, куда ты ушла, оставив мне дочь нашу? куда ушла и дочь твоя, осиротив отца? Встретитесь ли вы? встречусь ли я с вами?!
С силой, необычайной для дряхлого, пораженного бедой старца, которому было что-то около пятидесяти лет, сотник шагнул к ковру. Дуло пистоля глянуло на Хому черным, круглым глазом ворона: боишься? зажмурься! – не то очи выклюю… Птица моргнула, и пришел страх. Белый, как грезилось, мягкий, как грезилось, он пал на спину, обволакивая уютным покоем. В самом страхе этом крылся выход, надежный, безопасный выход из всех бедственных положений; испуг открывал дверь к спасению; там, в белоснежной тишине, улыбалась философу красавица-ведьма, трижды отпетая панночка, обещая покой и блаженство.
Мухой в молоке утонул Хома Брут в белом страхе.
Пал, и беспамятство окутало разум.
…слепой, слепой, слепой… не вижу, ничего не вижу, кругом земля, дышу землей, пью землю, ем землю… корни текут сквозь меня, черви ласкают щеки скользкими струйками, осыпь шуршит во чреве, наполняя тьму снами… слепой ухват, оседланный слепой женщиной, летит в слепом небе, слепцы-потерчата манят в трясину слепца-забулдыгу, незрячий бес пляшет на безглазом пне, соблазняя кладом бельмастого голодранца… явь по имени Навь, зародыш в утробе, я сплю в темноте, грезя о дивной прелести бытия; счастье слепо, как я, я и есть счастье… не надо! не поднимайте мне веки!.. железные клещи вытягиваются из глаз моих, скрежеща челюстями; сердце ковано на огне времен столь древних, столь прекрасных, что назвать их адскими значит оскорбить… уйдите, оставьте, видеть вас не хочу, и все равно вижу – слепой, слепой, слепой…
О праздник вечной грезы! Кану ли однажды на самое дно твое?!
…Хутор был – одно название; да и названия у него, кстати, не было. Три хаты на пагорбе; правда, хозяйство при тех хатах имелось очень даже почтенное. Весь задний двор, за каким начинались сады, оказался сплошь изрыт погребами, погребками, ледниками, схронами и совсем уж невразумительными норами, куда и соваться-то было боязно. Уйма амбаров говорила о зажиточности владельца; судя по обилию гудевших в воздухе пчел, рядом находилась пасека. А чуткий от природы нос философа сообщил своему владельцу, что и с винокурением здесь дело обстоит наилучшим образом. «Справный хутор, – вздохнул Хома от обилия нахлынувших чувств, ибо много таких мест исходил он вкупе с богослововом Халявой и ритором Горобцом; много и горелки с хозяевами было выпито. – Ей-богу, славный! Хоть и выпятился дулей посреди буераков: не вдруг сюда доберешься! Думается, необидчивому человеку можно прожить здесь изрядный срок, кушая, к примеру, соленую тарань, после коей в глотке ежи пляшут. Что за чорт! И отчего я тарань вспомнил?..»
Удивляло отсутствие домашней скотины: ни одна собака не разбрехалась, когда подъезжали. Хлев, конюшня или хотя бы курятник также отсутствовали. Тихо, покойно. Откуда возле брички объявился морщинистый, как растрескавшаяся в засуху земля, сивый дед с люлькой в молодых зубах, Хома так и не понял. Должно быть, отдыхал в будяках от трудов праведных, а тут нелегкая возьми-принеси людей от сотника Суховея.
«Слушай меня, чудной ты человече, – сказал тогда сотник, сумрачно вперив очи в очнувшегося и голодного, словно зимний волк, философа. – Мертвый, лежал ты предо мной, как колода, и рана была в груди твоей, словно от доброй пули. Если б не знал я твердо, что не стрелял в тебя, то поверил бы. Не ищи! не ищи, затянулась твоя рана, исчезла. Что ж мне с тобой делать? Отпустить? никак не можно. Ты язык за зубами держать не приучен, а мне разговоры ни к чему. Живьем в землю закопать? Совесть противится. Ладно, думать буду…»
Вот, надумал. Велел Явтуху со Спиридом на хутор дальний свезти, «к старинному знакомцу.»
– Здорово, хлопцы! – дед прищурился: от солнца, от едкого дыма самосада. – Гостевать или по делу явились?
Явтух степенно пригладил усы:
– По делу, Пантелеймон Калинникович. По наиважнейшему, стало быть.
Хома ранее не слыхал, чтоб старый козак кого-нибудь величал с таким душевным уважением.
– Пан Суховей кланяться велел. И просить: нехай умник сей у тебя до поры поживет. Пригляди, чтоб не улепетнул.
– Гарный хлопец, – из клубов дыма проступила хитрющая ухмылка. – Разумный, по очам видно. Чего ему от деда тикать? Обскажите сотнику: Сивый Панько добро помнит, все сделает, как просили. Ну шо, пан хлопец, пошли у хату? А вам, козаки, меда налью…
– Благодарим, недосуг нам. Ехать надо.
Отказ козаков вверг философа в пучину изумления. Упади солнце в бабье корыто, меньше б удивился, право слово. Сюда бричка катила ни шатко ни валко, останавливались у каждого шинка; а тут словно репьев им в шаровары кто натолкал!
– Как скажете, панове, – не стал удерживать гостей дед. – То езжайте с Богом.
Когда бричка, дико подпрыгивая на колдобинах, скрылась за поворотом, он наконец оборотился к бурсаку. Оглядел с головы до ног. Кивнул одобрительно:
– Ну, со знакомством, хлопче. Звать меня Пантелеймон Кусьвовк, а лучше будет по-свойски: дед Панько. То пан сотник добре измыслил, шо тебя ко мне отправил. Идем, Хома, до хаты, обедать пора. А эти дурни чубатые хай едут себе, туда им и дорога.
Дед хитро подмигнул бурсаку.
Уже шагая к хате прямиком через огород, Хома сообразил вдруг, что имени своего он деду не называл. И козаки не называли.
Жизнь на хуторе была бы всем хороша, когда б не скука смертная. Жил Кусьвовк сам-один, семьи не имел; скотины никакой в дедовом хозяйстве взаправду не водилось, кроме матерого, здоровенного и такого же сивого, как сам Панько, кроля Скалозуба. Не раз, не два приходила философу в голову дурная мысль, что кроль с дедом – ровесники. Жил Скалозуб в хате, на печи, забираясь туда неведомым способом; нрав имел наглый и свободолюбивый. Шастал, где хотел, грыз что ни попадя и вечно приставал к деду, чтобы тот ласково трепал зверя за уши. К гостю кроль отнесся без доверия, при встрече фыркал. С пасекой и винокурней Пантелеймон Калинникович управлялся сам, оставляя философу заботы по дому. Дела Хома улаживал играючи, а потом не знал, куда себя деть. Нередко полдня и более проводил он в саду, лежа под старой грушей, дымя люлькой и прихлебывая варенуху из полуведерного глечика: в доброй выпивке у Панька недостатка не было, пей – не хочу. Потому, видать, особо и не хотелось. Но Хома пересиливал сию хворобу, можно даже сказать – заставлял душу принимать угощение. Как же меду или горелки не выпить, если есть? никак такое невозможно! Ни один философ мимо халявы не пройдет, будь он самый распоследний телепень!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
