Лодку ударило, поставило на корму почти отвесно, потом опять швырнуло вниз, и холодная тяжелая волна всей своей массой ринулась на-людей. Кто-то вскрикнул, грубо выругался, и Маргит, теряя рассудок, простонала в последнюю секунду:
— Эржи!
Захлебнулась водой, полетела куда-то и онемела от ужаса: мокрый резиновый круг выскользнул из ее рук. Конец! Хотела поймать его, вытянула руки, но вокруг была лишь отвратительная вода, обморочная тьма. Тут же почувствовала под ногами дно и порывисто выпрямилась: ветер ударил в лицо. Блеснули берега — мелко! Успела втянуть воздух, потом опять вода, горы воды, темнота… А через несколько мгновений Маргит опять смогла вздохнуть: вода опустилась до плеч, совсем близко послышались людские голоса. Где Эржи?
В нескольких шагах от Маргит на перевернутой лодке что-то темное барахталось, кряхтело и сопело, неуклюже скользя на деревянном днище, будто боролось само с собой. Маргит догадалась: Шандор.
Лодку вертело, но заметно относило к берегу.
А где же те, где Эржи?
Ребенок запищал в темноте, за спиной Маргит, и она мгновенно повернулась на этот голосок, пронизанная им, как током. Среди высоких волн показались силуэты людей, послышались возгласы, тяжелое дыхание, всплески рук по воде. Плывут! Пятна лиц, темные очертания плеч и темный визжащий клубочек над ними… Скрылись за высокой волной и снова показались… Маргит инстинктивно кинулась им навстречу, дно выскользнуло из-под ног, и она окунулась с головой. «Тону!»
Неведомая сила больно рванула ее за косы из темноты на ветер, на береговые огни, вперед. Над самым ухом прозвенел голосок Эржи, и снова темный обвал, глубина, смертельное водяное удушье. У Маргит уже не было сил бороться с ним, она глотнула воды, захлебнулась… И опять чья-то крепкая рука рванула за косы и выбросила ее на ветер, на огни, на родной голосок… Сколько это продолжалось? Маргит утратила ощущение времени.
Помнит лишь, как все вместе брели к берегу, кто-то поддерживал ее, обессилевшую, почти потерявшую сознание, и она легко касалась ногами дна. Наконец-то можно было дышать.
Эржи была уже на руках у девушки-капитана.
— Промокла?
— Ничего! Крепче будет!..
— Дайте ее мне!
— Подождите… После…
Когда набегала волна, девушка поднимала ребенка над головой. Она брела между бойцом и лейтенантом, все время поддерживавшими ее. Дно было неровное, и они двигались осторожно, шаг за шагом. И все же то и дело кто-нибудь проваливался в промоину. Тогда еще крепче держались за руки и вместе вытягивали потерпевшего. Волны то расступались перед ними, то, накатываясь, накрывали их с головой. Хуже других приходилось низкорослому солдату, который одной рукой поддерживал девушку, другой обнимал Маргит. Ему особенно часто приходилось глотать воду, когда набегала волна. Откашливаясь и чихая, он громко чертыхался.
Брели плечо в плечо, маневрируя среди пенистых бурунов. Вода еще набрасывалась, толкала, сбивала с ног, но самое страшное было уже пройдено. Впереди, рядом с перевернутой лодкой, стоял Шандор и кричал, что попал на мелкое место.
Вскоре добрались до него. Здесь и в самом деле вода едва доходила до груди. Шандор набросился на Маргит с упреками: зачем в момент аварии бросила спасательный круг? Этим кругом уже был опоясан сам Шандор; ему удалось поймать камеру среди волн.
Не задерживаясь, побрели дальше.
Шандор упрямо не хотел расставаться с лодкой. Уцепившись правой рукой за Маргит, он левой тащил за собой лодку, позвякивая в темноте цепью.
Берег приближался, освещенные окна госпиталя становились все шире, все выше. Пронзительный ветер гнал и гнал седые косяки воды мимо освещенных окон домов, в бурлящую темень.
Госпитальные часовые заметили группу людей, медленно выходящую из озера, и прожекторами осветили перед ними весь берег.
Девушка-капитан окликнула часовых и сказала, чтобы не поднимали тревоги, так как ничего особенного, дескать, не случилось.
— Я же вам обещал, что ничего не случится, — оживился Шандор, почувствовав под ногой берег; еще смертельно напуганный, бледный, он улыбался одними губами. — Единым духом… Разве не так?
Выбрались на сушу, вытащили лодку и только теперь почувствовали, как замерзли от такого купания. Ярко освещенные окна домов манили уютным теплом.
Девушка-капитан пригласила всех к себе на квартиру.
Маргит взяла у девушки свою Эржи, прижала к груди, поцеловала и они быстро пошли от берега. Шандор комично подпрыгивал на ходу, «разгоняя по жилам кровь» и развлекая общество.
Радостный возглас Маргит неожиданно заставил всех остановиться: ребенок, кажется, улыбнулся! Девочке стало легче!
— Вполне возможно, — пошутил лейтенант. — После такой купели, после такой встряски кто не почувствует себя лучше!..
Шли возбужденные, радостные. Как выяснилось, девушка-капитан действительно плавала не очень хорошо. Но сейчас это только развлекало ее неутомимых друзей и служило лишь поводом для новых шуток.
Растроганная Маргит шла и думала о своих спутниках — о девушке-капитане и ее товарищах. Если бы не они, эти советские люди, что сталось бы с маленькой Эржи и с самой Маргит? Наверняка пошли бы ко дну! И она вспомнила рассказ девушки-капитана, самолет в степном советском селе и больную крестьянскую девочку.
— Где она теперь, та маленькая колхозничка, спасенная Сталиным? — спросила Маргит свою спутницу. — Вы не знаете?
Боец и лейтенант засмеялись.
— Почему вы смеетесь?
— Эта маленькая колхозничка перед вами, — сказал лейтенант и жестом указал на девушку-капитана. — Вот эта самая…
— Вы? — опешила Маргит. Девушка улыбнулась.
— Я.
— Но ведь та была маленькая?
— Была маленькая, а теперь выросла.
Прошли какой-то двор, поднялись на высокое легкое крыльцо, обсаженное тополями, и еще раз оглянулись на Балатон. В эту ночь он дал, кажется, полную волю своим силам. Все вокруг бушевало, ревело, стонало. Катера, парусники и рыбачьи лодки прижимались вплотную к берегу, как будто затравленные грозными стихиями. Секло острым дождем, тополя гудели и гнулись под натиском ветра, налетавшего на них с темного, мрачного Балатона.
— А все-таки мы его одолели!.. — сказала Маргит.
ИЛОНКА
В воскресенье, утром, Илонка выпорхнула из хаты в беленьком платьице, легкая и светлая, как мотылек. Засмеялась всему, переполненная счастьем. Вокруг было тепло, мягко, как-то шелково, и эта шелковость сама лилась в душу. Всюду, на земле и в небе, сегодня чувствовался праздник.
Отцовская кузница была закрыта. Не стучали цепы на соседских токах. Не скрипели по дороге с поля тяжелые арбы с золотыми снопами. В высокой голубизне радостно сияло солнце, в костеле уже играл орган.
Возле хаты, обложившись щетками и суконками, яростно чистил свои потрескавшиеся сапоги сержант Лошаков, а его товарищ, веселый и добрый Лукич, умывался у колонки, сам качая воду.
— Здравствуй, Лошаков! Здравствуй, Лукич! — с достоинством приветствовала их Илонка, и они, улыбаясь, ответили своей юной хозяйке:
— С добрым утром!
Очень хорошо, когда у тебя есть такие приятели. Все дети Сент-Иштвана признают за Илонкой право гордиться тем, что именно в ее доме живут коменданты, что мать Илонки готовит им завтраки и обеды, а илонкин отец, искусный кузнец Штефан, курит каждый вечер с комендантами ароматные табаки и беседует с ними, как с братьями.
Чаще всего отец беседует с Лукичом, вот с этим самым Лукичом, который сейчас зовет Илонку, чтобы шла качать ему воду.
Подбежав к колодцу, Илонка с увлечением берется за теплый железный рычаг. Ее черные глазенки горят, лучатся. Она готова целое озеро добыть из земли для Лукича! Свежее, родниковое, чистое… Пусть бы смыл те рубцы, что легли у него через всю грудь. Но их не смоешь: это от швабских осколков. Кто знает… может, лютые осколки летели прямо в сердце Илонки, но Лукич своей грудью преградил им путь.
Ранней весной, когда война еще буйствовала в самом Сент-Иштване, Илонка, сидя вместе с другими в глубоком бункере, видела однажды, как упал замертво почти на пороге их убежища неизвестный советский солдат. Он был чем-то очень похож на Лукича. Позже его, насквозь иссеченного осколками, похоронили в центре села в братской могиле. Теперь там густо растут цветы, посаженные сент-иштванскими девушками.
Отбушевало, затихло… Вот уже несколько месяцев не содрогается от бомб зеленый Сент-Иштван, не жужжат во дворах смертоносные осколки. Отец Илонки уже давно застеклил выбитые окна, Лукич смело намыливает свои затвердевшие, крепко стянутые рубцы. Прекрасно жить без войн!
В воскресенье Лукич, так же как и отец Илонки, умывается очень старательно, густо намыливаясь раз и другой, набирая полные пригоршни воды, — брызги упругим дождем разлетаются от него во все стороны. Потом, удовлетворенно крякнув, он долго пилит себя армейским полотенцем, растирается и так и эдак до тех пор, пока его загорелое, испещренное глубокими бороздами лицо не становится тугим и красным, как перец.
