Мы уже говорили в самом начале нашей статьи, что роман "Торикаэбая моногатари" имел прототип, написанный приблизительно веком раньше. Это произведение не сохранилось, однако сведения о нем есть в «Мумёдзоси» ("Записки без названия"), сочинении, написанном между 1196 и 1202 годами и имеющем в истории японской литературы репутацию первой критической работы по жанру моногатари.
В «Мумёдзоси» обсуждаются «Торикаэбая» и "Има Торикаэбая" «Торикаэбая» — старое, не сохранившееся до нашего времени произведение, "Има Торикаэбая" — «современное», "новое" произведение, то произведение, которое в известном героям «Мумёдзоси» или близком к таковому виде сохранилось до наших дней.
Самая общая характеристика старого произведения такова: в «Торикаэбая» язык плох, слишком много всего пугающего, однако кое-что довольно занятно. Есть неожиданно трогательные вещи. Стихи хороши.
Текст «Мумёдзоси» дает возможность выявить некоторые особенности построения старого произведения.
Так, под влиянием "Гэндзи моногатари" произведение посвящено не одному поколению героев, а продолжается следующим поколением. В частности, в этом произведении была сцена, где молодые придворные собираются во дворце и разговаривают о моногатари (в «Мумёдзоси» сказано, что сцена напоминает "Гэндзи моногатари", но достойного подражания все же не получается). Образ героини произведения построен противоречиво. Обсуждающие произведение дамы в «Мумёдзоси» выражают удивление, отчего героиня вдруг распускает мужской пучок волос и рожает ребенка. По упоминанию различных сцен и героев ясно, что в старом произведении были герои и сцены, отсутствующие в новой версии. Особенно персонажи «Мумёдзоси» критикуют момент, когда героиня умирает, а затем возрождается. Судьба героини старого произведения отражается в магическом зеркале. Эта сцена также отсутствует в «современном» тексте, хотя мотив предсказания судьбы остается.
Обсуждая "Има Торикаэбая" персонажи «Мумёдзоси» говорят, что всякое подражание ниже оригинала, но в данном случае новое произведение небезынтересно. Неплохи язык и поэзия. Нет ничего особенно пугающего. В старом произведении ситуация с женщиной-Советником зашла в тупик, но в новом выход найден. Не чувствуется никакой абсурдности в ситуации с переменой пола. Очень хорошо написаны сцены, в которых Советник становится женщиной и рожает ребенка, и ее брат становится мужчиной. В старом варианте герои исчезали в никуда, а затем появлялись ниоткуда, и это было неубедительно. В новой версии они появляются, поменявшись местами. Героини «Мумёдзоси» полагают, что подобная смена ролей и должна была произойти подобным образом.
Суммируя сведения "Мумёдзоси"" можно сделать вывод, что переделка «Торикаэбая» шла по таким направлениям: привнесение большей логичности в сюжет и в построение образов, ограничение круга персонажей и времени действия произведения. Остается поверить ценителям литературы моногатари времени написания «Мумёдзоси», что от подобной переделки произведение только выиграло. Можно лишь сожалеть, что мы не можем сами сравнить эти два произведения, созданных в ХI и ХII веках. И все-таки мы имеем причину и для радости: одна из версий все-таки дошла до нашего времени.
Период Хэйан вовсе не был таким уж «тихим» и «мирным». Вооруженные конфликты случались на протяжении всего периода, а в ХII веке и вовсе были нередки. К этому времени укрепились военные роды, имевшие родоначальниками «выписанных» из императорского рода принцев. Роды Тайра и Минамото стали бороться за власть, и в конце ХII века начался новый период японской истории, период военного правления сёгунов. Но литература моногатари не отразила или почти не отразила эти политические перипетии. Она изображала императорский двор, волнуемый лишь любовными и эстетическими переживаниями. Время не движется вперед, время движется по кругу, весна сменяется летом, лето — осенью, осень — зимой, человек рождается, растет, становится взрослым, рожает детей и все повторяется, никакие политические потрясения не должны касаться хэйанского императорского двора. В какой-то мере японскому двору удалось осуществить этот идеал, ведь двор находился в Хэйан (Киото) до второй половины ХIX века и там протекала все та же размеренная жизнь, назначались на должности аристократы, устраивались праздники, писались стихи, кавалеры посещали дам…
***
Перевод "Торикаэбая моногатари" выполнен по изданию "Цуцуми тюнагон моногатари. Торикаэбая моногатари" в серии "Син нихон котэн бунгаку тайкэй" ("Новая большая серия японской классической литературы"), т.26, Токио, "Иванами сётэн", 1992. Комментарии Ооцуки Осаму, Имаи Гэнъэ, Морисита Сумиаки, Карасима Масао.
Оригинальный японский текст не разделен на главы, однако для удобства восприятия произведения мы перенесли в текст то деление, которое дают в комментарии японские исследователи.
Выражаем глубокую благодарность профессору Института национальной литературы Ямадзаки Макото за его неоценимую помощь, оказанную им во время подготовки рукописи к печати.
Торикаэбая моногатари, или Путаница
Часть первая
— 1 —
Cлучилось так, что господин Садайдзин, служивший Старшим государевым советником, был назначен еще и командовать Левой государевой гвардией. Все в нем — и таланты, и обхождение, и внешность — высоко ценилось в обществе, никому и в голову не могло прийти, что у подобного человека может быть что-то не так. Однако в самом дальнем уголке души, сокрытом от людей, его терзала неизбывная тревога.
У Садайдзина было две жены. Одна, дочь секретаря Государственного совета, происходила из рода Минамото. Садайдзин не слишком сильно любил ее, но он взял ее в жены первой… К тому же она родила ему Вакагими — мальчика несравненной красоты, поэтому Садайдзин и не решался оставить ее. Другая жена Садайдзина была дочерью Среднего советника из рода Фудзивара. Она родила Садайдзину замечательно красивую дочь — Химэгими. Оба ребенка были прелестны, и отец души в них не чаял. При этом ни одну из жен Садайдзин не почитал совершенством. Как это ни прискорбно, но ни ту, ни другую он не любил по-настоящему. Однако поскольку обе родили ему таких чудесных детей, он не мог расстаться ни с одной из них. Так и получилось, что обе женщины остались его женами.
Дети же оказались чудо как хороши. При этом они были так похожи друг на друга, что иной мог бы и обознаться. Но они жили со своими матерями порознь, так что случая для путаницы не представлялось. Хоть дети и были на одно лицо, мальчик все же выглядел более изящным, утонченным и обворожительным. Зато девочка была блистательна и горделива, глядеть — не наглядеться, всякий пленялся ею. Однако с самого рождения дети не были схожи ни в чем, кроме внешности.
Шло время, мальчик становился все застенчивей. Он не только стеснялся чужих, включая прислуживавших ему дам, но стал сторониться даже отца. Когда Садайдзин начал понемногу учить его грамоте и другим нужным вещам, мальчик ничего не брал в толк. Ему становилось так неловко, что он прятался за занавеску, рисовал, играл в куклы, перебирал раковины. Отец считал, что это мальчику не к лицу и частенько бранил его. Сын же тогда заливался слезами. Из-за своей необычайной застенчивости он признавал только мать и кормилицу, а играл только с детьми, которые были младше его самого. Если рядом с ним случалось оказаться какой-нибудь малознакомой даме, он тут же забивался в угол. «Робость делает его просто жалким», — переживал отец, но сделать с этим ничего не мог и только вздыхал.
Девочка же становилась все более непокладистой, она не хотеда сидеть дома, рвалась на улицу, играла с мальчишками в мяч и стреляла из лука. Когда в доме бывали гости, она выбегала в гостиную, читала вслух китайские стихи, играла на флейте, распевала песни вместе с гостями. Никто ее этому не учил, но звуки, извлекаемые ею из кото[1] и флейты, были просто восхитительны. Придворные с наслаждением выслушивали ее стихи и песенки, и многому научили ее. Все в доме знали, что этот ребенок — девочка, да только, глядя на нее, поверить в это было трудно. Завидя отца, она немного робела и пряталась, но стоило ему начать одеваться для выхода к гостям, как она была уже с ними и развлекала их. Удержать ее было невозможно. Гости, конечно, считали, что это — мальчик, и отзывались о нем как об очень умном и красивом, доставляя отцу немало переживаний. В глубине сердца он желал как-нибудь распутать этот узел.
Как бы то ни было, Садайдзин утешал себя тем, что дети еще малы, и, может быть, все еще встанет на свои места. Однако Вакагими и Химэгими уже минуло десять лет, но ничего не менялось. Отец печалился, но поделать ничего не мог — ему оставалось лишь вздыхать. Так проходили месяцы и годы, Садайдзин надеялся, что дети все поймут сами, но, в конце концов, отчаялся и стал еще острее ощущать странность происходящего. Садайдзин так печалился, что даже самые обычные дела стали даваться ему с трудом. Он выстроил большую усадьбу, в западном и восточном павильонах поселил двух своих жен, а когда закончили отделку главного здания, поселился в нем. Любимой женщины, с которой он проводил бы все свое время, у него — увы! — не было. Чтобы жены не завидовали друг другу, он проводил с каждой из них по полмесяца поочередно.
