четырнадцати лет.
ТРИ
Из Уэлсли в Корнелл
Для Набокова 1948 год стал поворотным[26]. Шесть лет он провел в Кембридже, штат Массачусетс: преподавал литературу в колледже Уэлсли, а свободное время посвящал любимому занятию – изучал бабочек в гарвардском Музее сравнительной зоологии. В Соединенных Штатах он провел уже восемь лет; боль и волнения, связанные с эмиграцией, утихли. Набоков не раз говорил, что английский – первый язык, который он выучил; Америка манила его еще тогда, когда он бежал от революции в Германию, а потом от нацистов в Париж: вынужденная мера, если твоя жена – еврейка и совершенно не собирается этого скрывать, а напротив, с гордостью признает.
В Соединенных Штатах, в частности в Бостоне и окрестностях, Набоковым – Владимиру, Вере и их сыну Дмитрию (в 1948-м ему исполнилось 14 лет) – жилось хорошо. Там они бросили якорь, там Набоков работал над книгой о Гоголе (к которому испытывал смешанные чувства), опубликовал роман «Под знаком незаконнорожденных» и начал писать автобиографию, которую пару лет спустя опубликовал под названием «Убедительное доказательство» (впоследствии Набоков ее переписал и выпустил под заголовком «Память, говори»).
Набоковы трижды путешествовали через всю Америку[27] – летом 1941, 1943 и 1947 годов. (Впоследствии писатель еще четыре раза повторил такую поездку.) Сам Набоков машину не водил: за рулем всегда был кто-то другой – или Вера, или, как в первую поездку, его студентка Дороти Льютхолд: она-то и вдохновила Набоковых отправиться из Нью-Йорка на новеньком «понтиаке» (который Набоковы прозвали «понькой» – от слова «пони») в Пало-Альто, штат Калифорния.
Путешественники останавливались в мотелях, дешевых гостиницах и прочих пристанищах, ночь в которых не грозила разорением. Ту Америку, которую они увидели во время этих путешествий, «прекрасную, мечтательную, доверчивую, огромную страну»[28], Набоков увековечил в «Лолите». Вот как описывает свои странствия Гумберт Гумберт: «За обработанной равниной[29]… медлила поволока никому не нужной красоты там, где садилось солнце в платиновом мареве, и теплый оттенок, напоминавший очищенный персик, расходился по верхнему краю плоского сизого облака, сливающегося с далекой романтической дымкой». Союз их с Верой был прочен[30] (несмотря на то что десять лет назад чуть не распался из-за неверности Набокова: тогда Вера бросилась за ним в Париж). Возможно, слухи о знаках внимания, которые ее супруг оказывал как минимум одной из студенток, так и не дошли до Веры, а если и дошли, она не усмотрела в этой интрижке угрозы для брака.
Почти всю первую половину 1948-го Набоков проболел[31]. Весной его то и дело одолевали проблемы с легкими, причем ни один врач так и не сумел поставить точный диагноз. Писатель обильно кашлял кровью, из-за чего доктора подозревали у него туберкулез, однако предположение не подтвердилось. Искали рак, но и рака не нашли. Тогда врачи под местной анестезией засунули Набокову в трахею трубку из вулканизированной резины, чтобы осмотреть легкие, но обнаружили один-единственный лопнувший кровеносный сосуд. Набоков утверждал, что его организм «избавляется от вреда, нанесенного тридцатью годами курения», и продолжал писать, даже будучи прикованным к постели; преподавать у него сил не оставалось, эти обязанности взяла на себя Вера.
После этих летних путешествий Набоков всегда с радостью возвращался в Кембридж. Уэлсли, академическое и личное его прибежище, отклонил многочисленные просьбы писателя о штатной должности. Не удалось ему найти постоянную работу и в Гарварде, хотя Набоков попытался – пожалуй, несколько наивно – превратить давнее увлечение, охоту за бабочками, в профессию. Удача улыбнулась ему благодаря Моррису Бишопу, преподавателю романской литературы из Корнелла, близкому другу Владимира и Веры. Бишоп уговорил руководство Корнелла пригласить Набокова преподавателем русской литературы, и первого июля Набоковы переехали в Итаку, штат Нью-Йорк, надеясь найти утешение «в тиши и зелени лета»[32]. К августу сняли большой дом – № 802 по Ист-Сенека-стрит, куда просторнее их «морщинистой карлицы-квартирицы в Кембридже»[33]: он-то и послужил прообразом того дома, в котором Гумберт Гумберт знакомится с предметом своей страсти.
Тем же летом Набоков благодаря литературному критику Эдмунду Уилсону прочел книгу, которая принесла ему немалую пользу в дальнейшей работе: «Исследования по психологии пола» Хэвлока Эллиса. Внимание Набокова привлекло приложение с признанием некоего инженера, жившего в конце XIX века на Украине. Впервые тот занялся сексом в 12 лет; партнерше его было примерно столько же. Пережитые ощущения так его захватили, что он стал вести бурную половую жизнь, спутался с малолетними проститутками, и в дальнейшем это стоило ему брака. Бедолага покатился по наклонной и в конце концов превратился в эксгибициониста: подкарауливал девушек-подростков и демонстрировал им свои гениталии. Впоследствии Набоков упоминал в интервью, что «от признания этого веет отчаянием, сожалением о жизни, разрушенной из-за необузданной страсти»[34].
Подарок Набокову понравился[35]; прочитав изложенные в книги истории, он написал Уилсону: «Меня немало позабавили любовные похождения этого русского. Невероятно смешно. Ему очень повезло, что в его отрочестве нашлись девочки, которые были не прочь… Концовка до смешного сентиментальна». Первому своему биографу Набоков рассказывал, какое влияние оказала на него книга Эллиса: «Меня всегда интересовала психология[36], – признавался он Эндрю Филду. – Хэвлока Эллиса я читал и перечитывал…»
До завершения работы над «Лолитой» оставалось еще пять лет, и десять – до триумфальной ее публикации в Америке. Однако Набоков уже без малого двадцать лет бился над тем, чтобы облечь одержимость этой темой в окончательную форму: создать персонажа по имени Гумберт Гумберт.
Пропустите первый абзац «Лолиты», который так часто цитируют. Даже если вы не читали роман, все равно, скорее всего, вы знаете этот фрагмент наизусть, ну или хотя бы близко к тексту. Переходите сразу ко второму: «Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном носке). Она была Лола в длинных штанах. Она была Долли в школе. Она была Долорес на пунктире бланков».
В глазах Гумберта Гумберта девочка по имени Долорес Гейз – практически чистый холст, на котором воображение, как его собственное, так и читателя (благодаря таланту рассказчика), рисует все, что угодно: «Но в моих объятьях она была всегда: Лолита». Быть собой ей не позволено. По крайней мере, в повествовании Гумберта Гумберта.
Когда читатель знакомится с Долорес Гейз, ей почти двенадцать: родилась она первого января 1935 года, то есть на два года и три месяца раньше Салли Хорнер. Лолита на дюйм ниже Салли и легче на добрых двадцать фунтов (героиня книги весит семьдесят восемь
