— Спасибо, — я допила до последней капли. — И… извините.
Теперь почему-то я не могла к нему на «ты».
— Вы… ведьмак?
Ведьмаки — редкость, хотя не сказать, чтоб вовсе уж редкостная.
Он чуть склонил голову и прищурился.
Старый.
Не такой, как книга… но сколько ему на самом-то деле?
— Она ведь давно умерла, ваша бабушка?
— Не особо.
— Но… она ведь была старше, верно? За сотню перешагнула? Вам сколько? Ведьмаки ведь тоже стареют медленнее обычных людей. А вы…
— Стареют не от лет, стареют от жизни.
— Но… пенсия… вы ведь на пенсию вышли еще до того, как я появилась. Значит…
— Я на Северах жил одно время. А там стаж по-иному идет.
Отговорка. Может, и по-иному, но не настолько же. Ему точно… за шестьдесят? Семьдесят? А бабке его?
— Она ведь за сотню перешагнула, верно? Ваша бабушка…
Хмыканье.
И кивок.
— Тебе-то с этого что?
Ничего. Хотя… может, задумалась бы, прежде чем этакий подарок принимать. Или нет? Думала-то я всегда с запозданием. И теперь тоже.
— А вы… почему не взяли книгу?
Он провел ладонью по щеке, придавливая отросшую щетину. Вздохнул.
— Нету в том смысла, девонька… силу-то я взять могу, да на мне она и кончится. Все ж таки такие, как я, скорее выверт природы, чем путь.
Ломота отступала.
— Да и своей мне доволи. Пусть ведьмак, но род за мной старый стоит.
А ведь он мог бы пойти учиться. Или даже нет, просто заявку подать, в профсоюз, встать на учет, получить лицензию, практику открыть. Многие так делают. У нас на курсе было двое ведьмаков, и оба, сколь знаю, неплохо устроились.
Афанасьев вон в травах разбирается отлично. И думаю, не только в них.
На меня поглядел, пальцами лба коснулся и руку убрал.
— Моя от… супруга бывшая, тоже как прознала, то и… — он махнул рукой. — Начала ворчать, что способности, что возможности… я и поддался. Тогда-то аккурат и вернулся.
— С Северов?
— Не, там я еще раньше был. С корабля списали. По собственному… не важно. Главное, жена молодая, ей в столицы охота. И я рад угодить. Но приехать-то приехали, на службу устроился. Участковым. От как ты…
Слабо верится.
— А тут аккурат высочайшее дозволение вышло. Императорское.
Это ж когда было-то? Мы проходили. О признании ведьм и ведьмаков, об уравнивании прав с магами, о мерах, позволяющих улучшить обслуживание… и что-то там еще.
Это ж до моего рождения.
Задолго.
— Многие не особо верили, а я вот рискнул. Открыл кабинетик, травки там, заговоры. Практика, стало быть, частная. Оно-то дело пошло, конечно.
Афанасьев вздохнул и поднялся.
— Да только скоро мне тошно сделалось. Не мое это… совсем. Терпел, терпел, да и… — он махнул рукою. — Хреновый я ведьмак. А от участковым неплохим был. Вставай. Иди ополоснись и поедем.
— Куда?
— К доктору. Больничный закрывать.
— А…
— Ушла она от меня, — на мой невысказанный вопрос Афанасьев все же ответил. — К полковнику одному, пусть не шибко родовитому, но с перспективою. Я не виню. Она иной жизни желала, которой я дать не мог. Её и получила. Была счастлива.
А он?
Был ли? Он ведь одиночка, а… спрашивать неудобно.
— Иди, давай, — Афанасьев отвернулся. — А то ж люди ждут.
Я и пошла.
Ванная комната в моей каморке имелась. Ну как, комната. Крохотная, куда только и влез, что умывальник да штанга с душем. Я задернула старую шторку и включила воду. И стояла. Просто стояла, позволяя воде смывать с тела и пот, и остатки зелья.
Все одно странно…
Почему Афанасьев в реестрах не числится? Если дело свое открывал, то должен был получать лицензию. А значит, и в реестр попал бы. А там, коль попадаешь, то и остаешься до самое смерти.
Но тогда на деле имелась бы отметка.
Или она имелась?
Мне-то личные дела в руки никто не давал. Не того я полета птица. Хотя… будь такая отметка, участок считался бы укомплектованным. И запрос на ведьму не удовлетворили бы, а повесили бы все эти дела на Афанасьева.
Или в те времена, сразу после выхода высочайшего указа, никто реестров не вел? Может и такое статься. Тогда-то бумаг было больше, но и терялись они куда чаще. Никаких тебе общих баз, облачных хранилищ и мгновенного обмена информацией.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Нет.
Все равно ничего не понятно.
Кроме того, что мне, кажется, очень сильно повезло. Но это-то и подозрительно.
Закутавшись в старенький — еще в студенческие времена его прикупила, с первой стипендии — любимый халат, я выглянула из душа.
Афанасьев колдовал над плитой.
Плиткой. Нормальная-то плита не встала, а вот плитку электрическую я прикупила. Одной много ли надо? Холодильничек тоже подобрала как-то.
И вот куда его?
С собой?
А как? Еще ведь вещи, пусть немного, но все-таки… и телевизор. Ноут ладно, он маленький, кину в сумку и все. Телефон. Зарядки. Что еще? Косметику. Полотенца в количестве трех штук и массажер для ног, приобретенный в пору осенней депрессии. Я его даже распаковала.
— Садись, — велел Афанасьев.
Стол у меня был так, не стол даже, а доска, приставленная к подоконнику и ножкою подпертая. Сотворила его не я, а жилец, который обретался в этой норе до меня. Но я приспособу оценила.
А вот стул уже родной, притащенный с ближайшей помойки.
Нет, участковые ведьмы получают неплохо, но мне вот как-то всегда было жаль деньги тратить. То ли сказалась привычка экономить, то ли сама по себе я была жадной.
Стало вдруг стыдно.
И перестало.
Афанасьев раскладывал по тарелкам яичницу. И вот как получилась-то! Белые озера белка, который схватился плотно, без соплей, и в то же время яркие острова желтков. Сверху — мелко порубленный лук.
Кусок сливочного масла, что таял и расползался тонкими ниточками.
Хлеб.
И тушенка, вывернутая из банки в глубокую миску.
— Ешь, — Афанасьев подвинул тушенку ближе. — Не стесняйся.
Я бы, может, и застеснялась, но голод… запах… кажется, в жизни я такой голодной не была. А потому только и выдавила:
— Ш-пасибо.
С набитым ртом, конечно, не слишком вежливо, но плевать. Так мы и ели. Я жадно, пусть и стараясь не подавиться, Афанасьев — неспешно и явно за компанию.
После и чаю сделал.
И варенья подал. И снова пирожков выложил, найсвежайших.
— А колени у тебя не болят, — я принюхалась. Пирожки были с яблоками, да не просто тертыми или там кусками, нет, такие мама пекла. Яблоня-то у нас была старая, яблоки давала мелкие и суховатые, вот она их и нарезала, и скидывала на сковороду, туда же отправляла пару ложек сахару и кусок сливочного масла.
Надо же.
А казалось, я о той жизни ничего-то и не помню.
Но лучше бы и не помнила вовсе, до того вдруг тошно сделалось. И тоскливо.
— Отчего же, болят.
— Только от моих мазей толку немного, — я все-таки стянула пирожок. И укусила, закрыв глаза. — Почему? Почему именно я? Я ведь не самая сильная…
— Сила без надобности. Он, хватает.
— И не самая умная…
— Не скажи. Говорил я с одним своим старым знакомцем… он еще раньше приходил, спрашивал.
Бизон?
— Борис Игнатьевич?
Зоненко. Если взять первые буквы имени и отчества… кому и когда из студентов это пришло в голову? Без понятия. Но кличка приклеилась. Пусть даже ничего-то в облике его не было бизоньего, напротив, Зоненко был высок, тонкокостен и сухопар. И походил скорее на престарелого журавля.
— Он самый. Искал место для одной способной дурочки.
Надо же… а я бы никогда и… и выходит, думаю я о людях хуже, чем они того заслуживают. Совестно. Но не настолько, чтобы кусок поперек горла встал.
— А мне аккурат нужна была толковая ведьма, с головою от мусора свободной.
— Это не про меня, — вздыхаю и запихиваю в себя пирожок.
А чай — с травами. Чабрец чую, еще самую малость — календулы цвет. Капля брусничного листа.
— Ну… любовь-морковь, дело молодое… оно и ладно вышло. Складно, я бы сказал. Прямо одно к одному, — Афанасьев потер руки. — Ладно, ты меня глазищами-то не сверли. Оно-то да, голову тебе задурили изрядно, но зато теперь, разок обжегшись, не купишься.
