И от его взгляда, от недоверия становилось обидно.
Наверное, именно там, в моей комнатке, махонькой и тесной, я и начала приходить в себя. Я… увлеклась. Да. Отчетами. И склочными старухами, которым на самом деле нужны были вовсе не зелья с амулетами, а просто пару минут разговора. Начальником, который все еще смотрел на меня с подозрением, но хотя бы кривиться перестал.
Афанасьевым и его пирожками.
Я стала задерживаться. Потому что вдруг поняла, что домой идти совсем не хочется. Что дома Гришка, снова чем-то недовольный. А еще немытые полы и ужин. То есть необходимость его приготовить, ведь у Гришки желудок слабый, и гретое, а тем паче вчерашнее, он не ест.
Потом он вообще перестал есть. А я, вместо того, чтобы забеспокоиться, вздохнула с облегчением. Как же… я сама могла и пирожками довольствоваться. И кефиром из соседнего магазина, мне там Олька, продавщица, оставляла бутылку свежего.
Он первым заговорил о расставании.
Даже не так. Это был очередной вечер. Кажется, осень. И темнело рано, а фонари у нас горели едва-едва. И я раньше просила его встречать, и Гришка даже встречал пару раз, но потом его задерживали на работе. Или просто работы было много и он уставал. Или еще что-то случалось. В общем, сама я привыкла ходить по темной аллее до темного же дома. Свет не горел и в подъезде.
Пахло затхлостью и плесенью.
В квартире не лучше.
Я вошла. И разулась, тихо ругаясь. По дороге в темноте в лужу вступила, и ботинок промок насквозь. Отопления же не дали, и придется как-то его на полотенцесушитель пристраивать, а Гришка этого не любит.
Он был дома.
На кухне.
Чаю сделал. Себе. И сказал:
— Ты стала поздно приходить.
— Да… опять… Марковна пришла, жалуется, что у нее соседи кота сглазили, тот есть перестал, — ноги замерзли и я прямо там, в коридоре, стянула колготки. Их тоже придется стирать, а потом закручивать вокруг теплой трубы полотенцесушителя. Запасные еще вчера дорожку пустили, так что без вариантов.
— Нам надо поговорить, — Гришка нахмурился. — О нас.
А я именно тогда и поняла, что… все.
Он говорил.
Долго.
О том, что любит меня и всегда любил, но обстоятельства складываются так, что наша с ним любовь обречена. Что у него есть долг перед семьей и родом. Что на него надеются. Матушка. Сестра…
Я еще подумала, что за столько лет ни разу их не видела.
А он все продолжал. Про шанс, который нельзя упустить. Про Машеньку, служившую секретаршей в министерстве. Про то, что она — генеральская дочь. И отец её может поспособствовать карьере Гришеньки. А я, если люблю его не только на словах, должна отпустить его.
Вот прямо сейчас.
Что мы в конце концов не муж и жена. И у каждого — своя дорога. И он готов мне помочь в первое время, но так-то я должна требовать служебное жилье, которое положено.
Я слушала и не понимала.
Слушала и…
И понимала, что не чувствую ничего. Обида? Горечь? Внутри будто заморозили все. И главное, сердце-то ровно билось. Я почему-то сосредоточилась на этом вот стуке, сердца, будто не стало ничего-то важнее.
— Так ты уйдешь? — из состояния ступора вывел этот, полный надежды вопрос. — Хотя… извини. Чего это я. Я сам… я уже и вещи собрал. А квартира оплачена. До конца месяца. Тебе хватит времени, чтобы сориентироваться. И денег оставлю.
Оставил.
Почти месячную зарплату. Наверное, с его стороны это было благородно, но… когда закрылась дверь — вещи Гришки уместились в небольшой чемодан, к слову, новый, может, даже купленный именно для этого бегства, — я расплакалась.
Горько.
И громко. С подвываниями. С закушенным кулаком. И без слез. Я выла и раскачивалась. Раскачивалась и выла. А потом отключилась, как была, в коридоре.
Утром же собралась на работу.
И даже работала.
Этот день. Следующий. Вот ведь… когда-то давно мне казалось, что, если Гришка меня бросит, я умру. Вот прямо на месте. А ничего. Жила. Пошла к начальству, слегка заикаясь попросила жилье. А то долго буравило взглядом. И сказало:
— Комната есть. В общежитии.
Я согласилась.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Через два года комната сменилась служебною квартиркой, пусть махонькой, переделанной из бывшей дворницкой, но я не капризная. Мне самой много не надо. И свою квартиру я не то, чтобы полюбила, привыкла вот, прижилась. И все-то устаканилось, облеглось, сделавшись привычным. День за днем.
Месяц за месяцем.
Год за годом.
Три года, оказывается, прошло. Много? Мало? Смешно, почти и не помню их, до того все дни одинаковые. Главное, что прошли, сгинули, как и не было.
Только вот начальство сменилось. И когда я увидела Гришку, то сразу поняла, что пора собирать вещи. Было бы что собирать… даже котом не обзавелась.
Еще ведьма, называется.
Почему-то сейчас эта мысль застряла в голове, вытеснив все прочие. Кот. Угольно-черный с зелеными глазищами и диким нравом. Такой, который будет гулять, где захочет, а возвращаться изредка. Еще реже — давать себя погладить…
— Будет тебе кот, будет… — заверил кто-то, закутывая меня в теплое одеяло. — Доживи только.
А я что?
Я доживу.
Мне не сложно.
— Вот и умница, вот и хорошо, — бормотание Афанасьева доносилось сквозь муть из боли и тоски. — А то ишь… явился… думает, не понимаю, зачем… ничего… вот удивится-то. Все они там… удивятся.
И хихикнул как-то так тоненько, по девичьи.
Я удивилась. И уснула.
Глава 4
Проснулась я от сухости во рту. И еще от того, что было невыносимо жарко. Кожа покрылась липким потом, а кости ломило. А главное, что когда я попыталась пошевелиться, то выяснилось, что не могу. То есть пальцами двигать могу, а больше — нет.
Испугаться я не успела. Сообразила, что это все из-за одеяла, в которое я закуталась так, что только нос наружу и торчал.
И нос этот щекотало перышко.
Я чихнула.
— Будь здорова, — донеслось откуда-то со стороны окна. И раздались тяжкие шаги. Пол под весом Афанасьева скрипел, напоминая, что старый он и давно бы поменять надобно. — Ну как, живая?
— Н-не… знаю, — призналась я. — Что…
— Сила, — он вытряхнул меня из одеяла легко. И это же одеяло на спину накинул. — Думал я, что ты покрепше будешь.
Я съежилась.
Тело еще болело. Сила… сила словно бы растворилась внутри. Она есть? Или ушла? Тоже ведь бывает. И если так, то выходит, что не в коня корм?
Обидно.
И… обида всколыхнула, сдвинула что-то там, внутри.
— Тихо! — рявкнул Афанасьев. — Не заставляй меня жалеть.
Сила была.
Силы было много. так много, что я даже растерялась. И все же ощущалась она заемною? Похоже на то.
— Извини, — я сглотнула. — Пить…
Он подал мне кружку с горьким настоем. Но возражать я не стала. Пить хотелось неимоверно, я бы, пожалуй, и яду бы выпила.
Травы…
Любисток.
И еще полынью отдает. Полынь всегда горькая, но нынешняя — особенно. Ромашку и то перебивает, а ромашка — трава ясная, со вкусом таким, что зубы с непривычки сведет. Главное, что и остальные компоненты не чувствуются.
— Это… вы делали?
— Я, — Афанасьев присел напротив кровати. Надо же, не в форме. Клетчатая рубаха навыпуск, старые потертые на коленях штаны. Спортивные. С лампасами. И тапки застиранные. Тапок таких у меня точно не было.
— Вы… наврали?
— В чем? — и насмешечка.
Он совсем-совсем иной. Там, в участке, я привыкла к тихому старику. Афанасьев обычно сидел на дежурстве, вел журналы и так, по мелочи. Порой выходил за пирожками и делал в подсобке чай. Там же, среди старых газет, тряпок и прочих забытых вещей, Афанасьев прятал старый чайник. Еще у него был телефон-раскладушка, из самых первых. И менять его на новую модель Афанасьев отказывался. Компы он тем паче не признавал.
И вообще был этаким привычным… злом?
Нет, никогда. Наоборот, он единственный когда-то отнесся ко мне без предубеждения, впрочем, снисхождения тоже не проявлял.
