и от ещё одной бешеной мысли пол улетает из-под ног. Лучше бы и так. Провалиться бы. Существовать с видением, как она тащит едва знакомого человека в свою постель, ублажает себя, лишь бы разрядить желание — ей же омерзительно. Кое-как мягко выпроваживает незваного гостя, а сама замыкается и бежит к открытому балкону. Шум бульвара. Парижский воздух как мечта: запах ландышей, моды, несбывшихся надежд. Так пахнут города, которые не забывают. Зябкий воздух помогает одуматься, привести чувства в привычное здравое состояние.
Попустило.
И следующий поступок сама себе объясняет, как: «Это сто процентов отвлечёт», когда через час все-таки вылезает из вынужденной пещеры на ночную прогулку с Китом. Не боится прикосновений, долгой, но интересной болтовни и сливочного мороженого в полночь. Оно осталось мелким незаметным пятнышком на губе. Романтичный ухажёр провожает ее до номера, а что с ним дальше будет происходить — знать не хотелось.
— Я сказал, не подходить.
Сердце ухает вниз. За спиной — ее смерть. Вместо того, чтобы бежать в номер, она, точно заколдованная грубым голосом, оборачивается назад и продолжает смотреть, как отливается в его глазах чувственным серебром.
— МакКензи?
Он словно застрял в ней. Не сумел побороть неуправляемую силу притяжения.
— Я.
Между ними уже адские пару шагов, и с каждой секундой расстояние тончает. Осознают, что ошибка, но плюют на принципы. Он приручил, приучил ее болеть им. Незаметно. Ловко, как хищник. И сам попался в запутанные сети.
— Мак…
Все закручивается в секунду. Он нежно сцеловывает с ее сладких губ слова, двумя пальцами придерживает за острый подбородок — не более. Впервые пробует на вкус этот запретный сок, напоминающий прохладный цитрус, а когда ее губы ответно размыкаются и поддаются в двух влажных, чрезвычайно желанных поцелуях, то кажется, что вкус приобрёл окрас спелого сочного персика.
— Том… — вяло шепчет она, как в бреду, как мантру, как молитву, не разнимая дрожащих ресниц.
«Нельзя» стеклом бьется о землю, а они, как мазохисты, шаркают по осколкам босыми ногами. Мало. Не хватает кислорода от недостатка друг друга. Подступает удушье.
И он тонет в воздушном «Том…», решительно притягивает ее к себе за затылок, жадно целует, и другой рукой растворяет ее тело в своём. «Пле-вать» становится рядом с «… что в коридоре».
Слетают лишние вещи с их возбужденных тел, пока они в страстном угаре наощупь ищут кровать. Нет, не то… Кисти, краски швыряются на пол с высокого стола у стены — теперь Мэри вместо всего. И боятся разнять губы, которые наконец-то встретились за столько мучительного времени, будто это все, что помогает им жить и без прикосновений они — почившие. Искры космических наслаждений отдают в глаза — тела сливаются в единое целое. Ремень затягивается на ее тонких запястьях, а связанные руки поднимаются над головой, прижимаются к гладкой стене. Он прошёлся по ней, как плеть. Да, она больна, неизлечима больна им. И запрокидывает голову назад, сжимает ладони в кулаки, сдерживает глубокие и громкие стоны через его плотно прижатую ладонь к ее рту. Он хочет видеть ее стеклянные глаза, в которых поселились огни и черти, хочет слышать срывающийся голос и свое имя из мягких губ.
Дай мне это, покажи, как ты меня, черт возьми, ненавидишь!
И убирает руку ото рта, прислоняется своим лбом к ее лбу — учащенные дыхания мешаются.
— То-о-ом…
Это лучшее, что он желал услышать: звук удовольствия, которое доставляет ей он.
Страсть, увы, победила. Что скажут чувства?
День 3. Что скажут чувства?
«А с ним ведь не надо ни Парижа,
ни Мулен Ружа»
Раз…
Таящая сигарета передаётся из рук в руки. Затягивается сначала лежащая на груди Тома Мэри, пепел смахивает на пол. Он следующий тянет расслабляющий дым в легкие и выдыхает кумар в потолок. Теперь у двоих недругов нет того самого непреодолимого стремления прикоснуться друг к другу через призму близости. Они прочитали тела и оставляют «книгу» открытой, с первого взгляда больше и ненужной вовсе. Получили страсть, разврат, отметки на теле, искусали везде, где можно и нельзя. Вкусили запретный плод.
А что теперь? Что будет после мощной разрядки, после того, как пала недоступная крепость?
Два…
— Ты когда уезжаешь? — непривычно спокойно интересуется МакКензи, вставая с постели с первыми рассветными лучами.
— Сегодня последний день, — глухо отзывается Мэри, прикрывая обнаженное тело белоснежным одеялом. — Я хочу написать крайнее полотно здесь. Вечером буду возвращаться. А ты?
Том накидывает брюки, чёрную рубашку и, застегивая пуговицы, бросает взгляд на дверной проем, ведущий на балкон, в котором виднеется кусочек Эйфелевой башни в желтых солнечных лучах.
— Тоже. Ты, кстати, отлично скопировала оригинал картины. Буду должен, — он нагибается к ней, растрёпанной, со спутанными волнистыми волосами, и нежно целует в губы, мягко сжимая двумя пальцами ее подбородок. Прям как часами ранее. До дури дико от резкой смены контрастов в их взаимоотношениях. — Заметила, как атмосфера города влияет на всех, кто здесь бывает?
Она растерянным взглядом проводит МакКензи, ищущего глазами свой ремень на полу.
— В каком смысле «атмосфера влияет»?
Обнаружив и подняв с пола ремень, он вдевает его в петли брюк и застегивает пряжку.
— В прямом. Париж разрешает пошалить. Лондон не такой. Мы сейчас вернёмся и по новой начнутся дела, проблемы, бизнес, обязательства.
И не врет: дела МакКензи после своеобразной услуги Гилберт пошли в гору. Особенно, когда сделка едва висела на волоске. Оттого и раздражённый скитался, когда все не в руку шло. Не самое чистое дело — продавать точную копию картин под видом подлинных.
— Том… — зовет по имени и вздрагивает. Мурашки дорожкой бегут по затылку. — Что ты чувствуешь ко мне? — голос выдаёт мелкие пылинки надежды.
Он неприлично долго думает, вероятно, пытается себе открыть душу. В уголках ее глаз от томного ожидания скапливаются слезинки, но она никогда не вздумает показать слабость.
— Благодарность. — Он подсаживается к ней и рукой точно крылом приобнимает за плечи. — На одного злейшего