стабильность, привычка, которая успокаивает. Иногда я смотрю на него и удивляюсь, куда делся дикий человек его молодости. Тот, который жил в неотапливаемой мансарде в Швейном квартале и по ночам закрашивал рекламные щиты. — В духовке уже готово, — говорит он.
Я наливаю кофе, беру теплую тарелку и присоединяюсь к маме за кухонным столом, где она зарывается головой в газету, ее рыжие волосы разлетаются под разными углами за пределы страницы.
Моя мама — счастливый человек, по большинству стандартов. Она преподает искусство в средней школе и пользуется популярностью в городе, хотя, возможно, немного эксцентрична, и иногда я вижу, как она танцует под Стиви Никс через окно своей студии на заднем дворе. Она также заставляет меня смеяться сильнее, чем кто — либо другой из моих знакомых.
Но любимым занятием моей мамы, сколько я себя помню, всегда были разговоры о прошлом. О лете, которое она провела в Риме. О маленькой галерее, которую она создала в Бруклине, прежде чем переехать сюда. Как весело ей было, когда она навещала старых друзей в их комплексе в Joshua Tree, и как здорово они живут. Интересно, думает ли она о том, от чего отказалась, когда переехала сюда ради любви?
Я пыталась расспросить маму об этом, о том, что именно произошло, но она всегда говорит, что мне нужно подождать, пока я вырасту, чтобы понять. Но одно я поняла точно: если ты кому — то обязан, то это создает гораздо больше проблем, чем если бы ты не был обязан.
— Завтра мы должны пойти в MaCA, — говорит она теперь, поверх бумаги. — Там проходит выставка Марка Ротко. Думаю, тебе понравится, Чарли.
Массачусетский музей искусств — один из лучших музеев на Восточном побережье, и он находится чуть больше часа езды. Я редко отказываюсь от возможности сходить туда. Но в эти дни у меня слишком много дел. — Не могу, у меня работа, — говорю я с набитым оладьями ртом.
Мама смотрит на меня с выражением частичного отвращения, но она знает, что лучше не говорить мне жевать с закрытым ртом в такую рань. В конце концов, я не грубая. Я просто взволнована нашим визитом в Корнелл. Сегодняшний день может стать важным шагом на пути к остальной части моей жизни.
— В другой раз, — говорит она.
Я киваю и замечаю на обратной стороне газеты дом, выставленный на продажу. Он немного похож на наш, исторический и на хорошем участке земли. Но в отличие от нашего, он в хорошем состоянии, свежевыкрашенный, с ухоженным двором. Я представляю, что, в отличие от нашего дома, здесь нет бурундуков, шныряющих по ночам по стенам. Нет лозы, растущей через дыру возле задней двери, которую приходится периодически подрезать кухонными ножницами. Никаких ложек, которые держат окна, заменяя сломанные створки.
— Как ты думаешь, когда мы починим ванную внизу? — спрашиваю я вслух, все еще глядя на дом на фотографии.
— Просто используй верхнюю, — говорит папа через плечо.
— Я не всегда хочу использовать верхний этаж, — говорю я. — У нас есть две ванные комнаты. Почему обе не могут работать? Я посмотрела. Это не дорого.
Мама снова заглядывает в газету, а папа медленно поворачивается от плиты. — Она работает нормально, — говорит мама. — Ты просто промываешь ее дважды, а если нужно, берешь немного воды из раковины и наливаешь в чашу. Вот для чего нужна красная чашка.
Вот для чего нужна красная чашка. Я повторяю эти слова снова и снова в своей голове. Как будто это самая обычная вещь в мире.
Я моргаю. — Просто, знаешь, может, было бы здорово… не делать этого? Чтобы… просто иметь возможность промыть ее один раз?
Я делаю большой глоток кофе и глотаю, пока мои родители обмениваются взглядами.
— Если это так много для тебя значит, мы с этим разберемся, — говорит мне папа, добавляя еще оладьи на тарелку в духовке.
— Когда? — спрашиваю я, оглядываясь туда — сюда, ища хоть что — нибудь. План. Направление. Идею того, что будет дальше. Я давно поняла, что это тактика, которую я должна принять. Если не сейчас, то когда? Мы говорили об этом миллион раз, о миллионе разных вещей в доме. Протечка над лестницей. Шум, который издает кухонная раковина, если включить воду слишком высоко, как будто труба может взорваться прямо из шкафа. Духовка, которая либо намного горячее, чем на ней написано, либо вообще не включается.
— Послушай, милая, — говорит моя мама. — Мы знаем, что ты хотела бы, чтобы дом не был таким… — Она машет рукой вокруг, как будто объясняет. — Но мы с папой здесь взрослые, понятно? И у тебя есть крыша над головой. И в мире есть более важные вещи.
Я смотрю туда — сюда между ними, мои щеки становятся горячими. Я хочу сказать им, что независимо от того, как я отношусь к дому, это не самая безумная идея — хотеть, чтобы в моей комнате работало больше одной из шести розеток. Или чтобы вода в душе была просто горячей, а не переходила из горячей в ледяную каждые десять секунд. И еще, собираются ли они жить вместе и спать в разных спальнях до конца своих дней?
Вместо этого я запихиваю в рот еще один блинчик.
— Как насчет того, чтобы ты позволила нам заниматься воспитанием, малыш, — спрашивает мой отец, переступая ту грань твердого и мягкого, которая у него так хорошо получается. — Ты не против?
Я встаю из — за стола, прохожу мимо него, чтобы поставить свою тарелку в посудомоечную машину.
— Нам пора идти, мам, — говорю я, глядя на часы. Нам понадобится почти четыре часа, чтобы доехать до Корнелла, а встреча в час дня.
— Извини, я не могу поехать с тобой, — говорит мой папа, проводя рукой по своим волосам, которые снова начали отрастать, как в молодости. Мама занята поисками своих ключей и сумочки. В такие моменты становится ясно, что, хотя они и хотят притвориться, что все 'в порядке', что их жизнь нормальна, это явно не так. Потому что если бы это было так, и если бы они были действительно счастливы, он бы просто поехал с нами.
— Все в порядке, — говорю я.
— Убей их насмерть. — Он подходит ближе и обнимает меня.
— Это всего лишь информационная сессия, — говорю я, пытаясь вырваться из его объятий.
— Все равно, — отвечает он и путает мои волосы.
Моя мама права. Я люблю наш дом. Я люблю каждый столб и балку, каждый кусок старой половой доски, окна на втором этаже, которые начинаются от
