Вот теперь, кажется, всё. Но за лесом была река. Правда, через нее был мост, но он не лежал на его пути.
«Мне понадобится лодка, — записал он, — повозка для лодки и еще одна лодка для обеих повозок и третья повозка для второй лодки».
Но так как человек мог управиться только с одной повозкой, ему нужны были еще два помощника, которые бы тащили остальные повозки. А для этих двух помощников также нужны были обувь и одежда. Для перевозки этой обуви и одежды нужна была повозка и человек, который бы вез эту повозку. А повозку нужно было переправить через дом, для чего потребовался бы кран и человек, который бы его обслуживал. Нужна была лодка для крана и повозка для лодки. И помощник, который бы тащил повозку для лодки. А помощнику этому нужна повозка для его одежды и помощник, который бы вез эту повозку.
— Теперь у нас наконец-то есть все необходимое, — произнес человек, — теперь можно отправляться в путь.
И он обрадовался: теперь ему не нужно было ни лестницы, ни веревки и ни когтей — теперь у него был кран.
Ему нужно было намного меньше вещей: только одна аптечка, плащ, ботинки, сапоги и одежда, повозка, лодка, повозка для лодки, и лодка для повозок, и повозка для лодки с повозками, два помощника, и повозка для одежды помощников, и человек, который бы тащил повозку, кран и крановщик, и лодка для крана, и повозка для лодки, и помощник, который бы вез повозку для лодки с краном, и повозка для его одежды, и еще помощник, который бы тянул эту повозку и который бы смог разместить на этой же повозке и свою одежду, и одежду крановщика, так как человек стремился взять с собой как можно меньше повозок.
Теперь ему нужен был еще только один кран, с помощью которого он смог бы перемещать свой кран через дома. То есть ему был нужен еще и более мощный кран. Кроме этого, ему требовался еще один крановщик, и лодка для нового крана, и повозка для этой лодки, и кто-то, кто вез бы эту повозку, повозка для его одежды, и еще кто-то для обслуживания этой повозки, кто бы сумел погрузить в нее свою одежду и одежду второго крановщика, чтобы можно было немного сократить количество повозок.
Итак, ему нужно было всего два крана, восемь повозок, четыре лодки и восемь помощников. Первая лодка предназначена для малого крана. Вторая лодка — для большого. Третья лодка повезет первую и вторую повозки, четвертая лодка — третью и четвертую повозки.
Таким образом, ему не хватало еще одной лодки для пятой и шестой повозок и еще одной лодки для седьмой и восьмой повозок.
А кроме того, и:
двух повозок для этих лодок,
лодки для этих повозок,
повозки для этой лодки,
трех возчиков,
повозки для одежды этих возчиков,
возчика для этой повозки с одеждой.
И эту повозку с одеждой можно будет затем погрузить в лодку, в которой уже будет стоять одна повозка.
О том, что для второго большого крана ему потребуется третий, еще более мощный, а для третьего — четвертый, затем пятый, шестой и т. д., человек совершенно не подумал.
Но зато он подумал о том, что за рекой начнутся горы и что через горы повозки уже не перевезти, а лодки тем более.
Но лодки обязательно нужно переправить через горы, потому что за горами начинается озеро, и ему потребуются люди для переноса лодок, и лодки, которые бы перевезли этих людей через озеро, и люди, которые бы перетаскивали эти лодки, и повозки для одежды этих людей, и лодки для повозок с одеждой этих людей.
Теперь ему понадобился еще один лист бумаги.
На нем он написал цифры.
Аптечка стоит 7 франков 20 раппенов. Плащ — 52 франка, горные ботинки — 74 франка, туристские ботинки — 43 франка, сапоги стоят столько-то, и столько-то стоит одежда.
Повозка стоит дороже, чем все это, вместе взятое. Лодка тоже стоит дорого, а кран стоит больше дома, а лодка для крана — это целый большой корабль, а большие корабли стоят дороже, чем маленькие, а повозка для большого корабля должна быть огромной, а огромные повозки стоят очень дорого. И люди захотят хорошо получить за свою работу, и этих людей нужно еще найти, а найти их очень трудно.
Все это очень расстроило человека, так как ему уже исполнилось восемьдесят лет, и если он хочет вернуться из своего путешествия живым, то ему следует поторопиться.
Поэтому он купил только одну большую лестницу, положил ее на плечо и медленно двинулся в путь. Он подошел к первому дому, приставил к нему лестницу, проверил, прочно ли она стоит, и медленно полез вверх. И лишь тогда я понял, что он всерьез задумал свое путешествие, и я крикнул ему:
— Остановитесь, вернитесь, это бессмысленно.
Но он меня больше не слышал. Он был уже на крыше дома и подтягивал лестницу вверх. Он с трудом подтащил ее к гребню крыши и опустил на другую сторону. Он даже не оглянулся, когда перелезал через щипец крыши, и скрылся за ней.
Я больше его никогда не видел. Это случилось десять лет назад. И тогда ему было восемьдесят. Сейчас ему должно бы быть девяносто. Может, он понял это и прервал свое путешествие, еще не дойдя до Китая. А может, он умер.
Иногда я выхожу из дома и смотрю на запад. Вдруг однажды он выйдет из леса, устало улыбаясь, медленно подойдет ко мне и скажет:
— Теперь я верю, что Земля круглая.
СТОЛ ДОЛЖЕН НАЗЫВАТЬСЯ СТОЛОМ
Я хочу рассказать вам об одном старике. О старике, который разучился говорить. У него усталое лицо. Оно устало улыбаться, устало сердиться. Наш герой живет в небольшом городе, в конце улицы или вблизи перекрестка. Вряд ли стоит описывать его внешность. Его ничто не отличает от других. Он носит серую шляпу, серые брюки, серый пиджак. Зимой надевает длинное серое пальто. У него тонкая шея с сухой и морщинистой кожей. Шея его такая тонкая, что воротнички его белых рубашек всегда ему велики.
Он занимает в доме комнату на последнем этаже. Возможно, он был когда-нибудь женат и даже имел детей, возможно, раньше он жил в другом городе. Несомненно, он был когда-то ребенком. Но это было в то время, когда детей одевали как взрослых. Такими они смотрят на нас со старых бабушкиных фотографий. В комнате у него два стула, стол, ковер, кровать и шкаф. На небольшом столе — будильник, рядом лежат старые газеты и альбом с фотографиями, на стене висят зеркало и картина.
Утром и днем наш герой совершал прогулки, обменивался несколькими словами с соседом, а вечерами просиживал за столом.
Такой распорядок дня у него был всегда, он соблюдал его даже по воскресеньям. И когда он сидел за столом, он слушал, как тикал будильник. Он всегда слушал, как тикал будильник.
Но вот однажды наступил особенный день. Светило солнце, было не очень жарко и не очень холодно. Пели птицы, люди были приветливы, весело играли дети. Но самым особенным в том дне было то, что все это ему вдруг понравилось.
Он улыбнулся.
«Теперь все изменится», — подумал он. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, снял шляпу и ускорил шаг. У него даже появилась пружинистая походка, и он радовался происходящему вокруг. Он вышел на свою улицу, кивнул игравшим детям, подошел к дому, поднялся по лестнице, достал из кармана ключ и открыл дверь.
Но в комнате все было по-старому. Все тот же стол, те же два стула, та же кровать. И когда он сел, он услышал то же тиканье, и его радость тут же прошла. Ведь у него в жизни ничто не изменилось.
И от этого он пришел в ярость.
Он увидел в зеркале свое побагровевшее лицо и прищуренные глаза. Затем он сжал кулаки и с размаху ударил ими по столу. Вначале один раз, потом еще раз, а затем стал непрерывно колотить по столу, не переставая кричать:
— Все должно измениться, все должно измениться!
И он уже не слышал будильника.
Он стучал и кричал до тех пор, пока у него не заболели руки и не сел голос. Прекратив бить по столу и замолчав, он вновь услышал будильник, и все осталось без изменения.
— Все тот же стол, — произнес он, — те же стулья, та же кровать, та же картина. И стол я называю столом, картину — картиной, кровать — кроватью, а стул — стулом. А почему это должно быть так? Ведь называют же французы кровать «ли», стол «табль», картина у них — «табло», а стул — «шэз», и понимают друг друга. И китайцы тоже понимают друг друга.
«А почему кровать не зовется картиной?» — подумал он и рассмеялся. Он смеялся до тех пор, пока соседи не начали стучать в стенку и кричать «потише».
— Теперь все изменится! — воскликнул он. С этого момента он стал называть кровать картиной.
— Я устал, я хочу в картину, — говорил он. По утрам он часто подолгу лежал в картине и думал, как ему теперь назвать стул, и он назвал его будильником.
Он вставал утром, одевался, садился на будильник и опирался руками о стол. Но стол теперь назывался не столом, а ковром.
Итак, утром он вставал с картины, одевался, садился за ковер на будильник и думал о том, что еще он может назвать по-другому.
