рассказы. В каждом слове князя Филиппу чудилась насмешка — русский вельможа будто догадывался обо всем. Потом надежды на то, что Адель покажется, вовсе не стало, Филипп в крайней ярости покинул Вилла Нова и уехал в замок, сгорая от гнева и желания.
Целых пять дней после этого Адель творила черт знает что. Томная, с золотистыми распущенными кудрями, подхваченными атласным платком, она жаловалась на мигрень и выходила в гостиную или к столу в соблазнительнейшем неглиже, вела изысканные разговоры, очаровательно вздыхала, была с Тюфякиным крайне любезна, а с Филиппом — утонченно холодна и недоступна. Она называла его «сударь» или «ваше высочество», делая вид, что они едва знакомы, и удалялась к себе, едва стрелки часов показывали девять.
Когда он, применив самые изощренные уловки, подстерег ее за дверью, чтобы выяснить, что же все-таки происходит, и, сходя с ума от страсти, стал душить ее поцелуями, она сумела дотянуться до звонка и устроила такой шум, что на ее зов явились сразу три служанки. Так ничего и не объяснив, Адель, торжествуя, ушла к себе. «Все и так ясно, — подумал Филипп. — Все ясно! Она вынуждает меня!»
На следующее утро, встретив ее в саду, он обещал, что поговорит с отцом.
— Этого вам будет достаточно?
— Вовсе нет. Мне нужно, чтобы результат был положителен.
— Но я не властен над королем, поймите это!
— Не смешите меня, — сказала она. — Вы можете добиться чего угодно. Постарайтесь. Приложите усилия. Сделайте для меня хоть что-нибудь — ведь когда-то вы разглагольствовали о том, что готовы отдать жизнь за мою благосклонность!
Раздражаясь все больше, он напомнил, что завтра — его праздник. Завтра он отмечает получение чина полковника. Придет ли она? Адель пожимая плечами, спросила, будет ли на празднике графиня де Легон, — когда он сказал, что будет, мадемуазель Эрио ответила, что, может быть, тоже приедет в Компьен.
На праздник, который отмечался в замке, приехала совсем иная Адель, отличная от той, которую уже знал Филипп. Она явилась в коралловом, почти кроваво-красном платье, ослепительно яркая, веселая, раскованная.
Распущенные светлые волосы сверкали, среди локонов пламенели розы. Ее глаза, лицо, губы улыбались, ямочки смеялись на щеках, глубокое, крайне смелое декольте позволяло видеть прелестные холмики грудей, пышные легкие юбки колыхались, чуть ли не взлетали от малейшего движения, открывая изящные розовые туфли и тонкую линию щиколоток. Этот вид, невероятно легкомысленный, кокетливый и соблазнительный, как нельзя лучше подходил к этой офицерской пирушке, которую устраивал герцог Немурский, так, что даже одна дама полусвета, глядя на Адель, пробормотала:
— Право, будь я так одета, как она, я бы казалась себе голой.
Предсказание Тюфякина сбылось: то, что герцог Немурский называл «праздником», оказалось чем-то вроде не самого тихого мальчишника. Офицеров было множество, среди них отпрыски самых знаменитых старых и новых дворянских родов. Особенным остроумием и приятной внешностью отличался молодой Эдгар Ней, сын прославленного наполеоновского маршала. Стол был великолепно сервирован, но еде отдавалось меньше внимания, чем шампанскому и хересу, которых тут было вдоволь. Дабы веселые, молодые офицеры из полка, расквартированного в компьенском лагере, не скучали, был приглашен целый десяток легкомысленных уличных женщин, которые явились в весьма откровенных туалетах, были смелы, развязны, вульгарны и, к счастью для офицеров, не стесняли себя приличиями.
Паштеты, омары и соленые закуски вызывали желание много пить, присутствие проституток разжигало воображение, и кончиться эта пирушка должна была самой настоящей оргией.
Настроение Адель, к удивлению Филиппа, было под стать общему. Хотя уже то, что она приехала не в компании прочих женщин, и ее наряд, более искусный и богатый, выделяли ее среди остальных, она повела себя так смело, что офицеры, едва оправившись от шока, вызванного ее красотой, и почувствовав в ней сговорчивость, тоже осмелели и, не заботясь о том, что в нее был влюблен Филипп, что она была в некотором роде его фавориткой, гурьбой ринулись в атаку. Ее благосклонного взгляда добивались шутками, анекдотами и остроумными рассказами о собственных подвигах, ей наперебой подавали бокалы, перед ней готовы были становиться на колени и тут же, шутовски, признаваться в любви. Вся ее фигурка дышала красотой, весельем и страстью, она смеялась, и эта улыбка на столь прелестных свежих губах, этот ее смех опьяняли, одурманивали, заставляли сильнее биться мужские сердца, а кровь — тугими ударами стучать в висках.
Для Филиппа это было пыткой. Он сразу понял, что она приехала и ведет себя так только затем, чтобы заставить его ревновать.
Она преследовала все ту же цель: представление ко двору. В разговоре Адель, смеясь, призналась, что недурно поет, и туп же Эдгар Ней, прижав руки к сердцу, упал перед ней на колени:
— Спойте, несравненная Адель! Спойте, наградите нас хотя бы этим!
— Наградить? За что?
— За преданность! Нет никого преданнее нас! Спойте, не то мы все падем на колени!
Несколько голосов подхватили: «Все! Все!» Филипп подался вперед, чтобы остановить то, что он считал форменным безумием, ведь петь перед полупьяными офицерами — это позор, это полное бесстыдство, но Адель уже поднялась, и он услышал ее голос.
— Нужна хотя бы гитара. Кто из вас подыграет мне, господа?
То, что она делала потом, можно было бы назвать танцем Иродиады. Что-то всколыхнулось в гостиной, едва послышался первый звук ее голоса — хрипловато-выразительного, сильного, страстного. Она исполняла испанский романс, подаренный ей Филиппом совсем недавно, но хотела не только петь, но и танцевать. Чьи-то руки услужливо подхватили ее, одним грациозным движением она оказалась на столе — высокая, гибкая, невыразимо красивая. Каждое движение ее было словно зов плоти. На нее смотрели немигающими взглядами, все вокруг умолкло, пока она пела и бешено отплясывала, как танцовщица, исполняющая фламенко, умолк даже неумелый гитарист, посчитав, что своей козлиной игрой только мешает происходящему.
Неистово стучали ее каблучки, развевались и взлетали легкие алые юбки, обнажая ноги до самых колен, билась на изящной спине душистая волна волос, сияли ее белоснежные зубы, изгибались стройные руки, она словно дразнила каждым движением, лукавой улыбкой, а платье ее было таким воздушным, что казалось, еще миг — и она выскользнет из платья. У каждого, кто смотрел на нее, громко стучало сердце; Филипп, глядя на Адель, испытывал невероятную смесь дикого возбуждения и яростной ревности. Зрелище было таково, что даже он не осмеливался его прекратить, а художник Эжен Лами, сидевший в углу, разыскал карандаш и клочок бумаги и теперь лихорадочно набрасывал то, что видел.
Раздался шквал аплодисментов, едва она закончила. Офицеры толпой окружили стол, не давая ей сойти, разгоряченные, распаленные вином
