Но с другой стороны, это меня успокаивает и даёт ещё одно подтверждение моему предположению в отношении нас обоих. Возможно, подтверждение само по себе не слишком красивое, возможно, что тебя оно не обрадует, я тоже не очень горжусь, ощущая это в себе, но что, если именно потому, что я нашёл это и у тебя тоже…
Надеюсь, ты не обиделась. Это вовсе не критика твоего вкуса. Пойми, что не «вкус» или «отсутствие вкуса» занимают меня сейчас, а лишь признаки нашего сходства во всём, в большом и малом, и так же отношение к тому загадочному и деликатному, что называется «чувством меры». Я говорю о сходстве, присущем, например, двум чашкам, расколотым в одном и том же месте…
Яир
20 маяЗаписать все эти мгновения на протяжении дня будет, конечно, невозможно, но мне понравилось, что ты употребила слово «встреча», чтобы это описать. Наша с тобой встреча…
Например, этим утром. В постоянной пробке перед перекрёстком Ганот впереди меня ползла большая «Вольво» с мальчуганом на заднем сиденье. Он махал рукой всем водителям. Нас было пятеро в машинах вокруг него, и ни у одного из нас не дрогнул мускул на лице, никто не подал виду, что заметил его. Мальчик ещё некоторое время поулыбался, на что-то надеясь. Что-то застенчивое и хрупкое было в его улыбке.
Я стоял перед дилеммой: если я помашу ему в ответ, он сразу узнает, что я только притворяюсь взрослым. Что я слабое звено в окружающей его цепи. И тогда он может начать строить мне гримасы и сразу же превратит меня в посмешище для всей пробки. Из-за той самой ранимой линии рта он и не сможет упустить такую возможность стать сильнее.
Я посоветовался с тобой (то есть, мы «встретились»). Узнал твоё мнение. Улыбнулся ему. Помахал. Увидел, как широко он улыбнулся от счастья, почти не веря, что с ним такое произошло… Он тут же рассказал сидевшему за рулём отцу, и тот посмотрел на меня в зеркало долгим взглядом. Я бросил взгляд по сторонам, и догадался, что думают обо мне другие водители.
И ещё я подумал, что если бы среди них была женщина, она улыбнулась бы ему, освободив меня от необходимости это делать.
И снова, второй раз сегодня: с добрым утром!
Забавно, что ты не сразу отвечаешь на прямые вопросы (скажем, по поводу того, что я писал о твоём доме). Но я уже знаю, что через два-три письма я получу ответ, прямой или косвенный, хотя иногда и не получаю. Так ты, очевидно, задаёшь собственный маршрут и ритм, чтобы не дать мне захватить лидерство… Но ты задала вопрос, и, несмотря на все предпосланные ему оговорки, я могу ответить на него просто: я действительно хочу ещё одного ребёнка. Даже ещё троих, почему бы и нет, чтобы идти по улице, подобно утке, с живым пищащим выводком — нет большего богатства, чем это. Но в теперешней ситуации, раз уж ты спросила, даже ещё одного мне будет достаточно.
Достаточно для чего? Трудно сказать.
Может быть, чтобы превратить нас в семью. Потому что мы ещё не семья.
Ладно, это немного удивило даже меня самого. Но всё же отошлю.
Я.
Не то, чтобы мы жили плохо, мы трое (мне нужно, чтобы ты это поняла). И всё же, пока мы всего лишь три человека, прекрасно живущие вместе, даже в любви и дружбе (но, как известно, треугольник — очень неустойчивая геометрическая фигура).
Почти полночь.
Если бы у меня была дочка! Ничего на свете, кажется, не желал бы я сильнее этого, — маленькая нежная девочка, сладкая, как мёд. (И ещё я думаю, какая из меня получилась бы девочка, мой законный женский вариант, увидеть бы, как будут сосуществовать все части тела, локти и груди… А вдруг она как-то, самим своим существованием, сумеет уладить тот затяжной конфликт, разговор о котором у нас ещё впереди…)
И существует, конечно, желание узнать таким образом, через девочку, ту половину моей реальной Майи, которая мне неизвестна.
Майя — это её настоящее имя. Полюбить её заново, с самого её начала, увидеть, как она растёт и взрослеет. Тебе это кажется странным?
Если б была у меня дочь! Яара[5] назову я её, Ярочка, видишь, как сразу заработала моя «нимфатическая» железа. Девочка с тёмными мягкими волосами, прикрывающими виски, и зелёными глазами, как у Майи, с красными губами и рвущейся наружу радостью — да, она будет весёлой, почти всё на свете будет её радовать.
Но сумею ли я вырастить её, не посеяв в ней того, что есть во мне, того, что уже сделало тусклым и усталым открытое и наивное Майино лицо. И уже успело высушить одного ребёнка, который когда-то был как солнечный зайчик.
Ну вот. Написал.
Да, раз уж ты спросила, мне больно думать, что у меня может не быть ещё одного ребёнка, да и Майя пока не согласна. Наверно, у неё есть веские причины для сомнений, а мне остаётся только тоскующим взглядом смотреть на маленьких девочек на улице, возбуждая подозрения. Когда-то меня влекло к их матерям, а теперь… Совсем не думал, что мы будем говорить о таких вещах! На этом этапе я ожидал разгула фантазии. Я бы, к примеру, написал тебе, что я чувствую острый запах собственного пота, как только воображу, что через короткое время твои пальцы будут сжимать этот лист, что даже твой номер телефона вызывает у меня горение в межсосковой впадине, намёк на которую я вижу в числе 868. Но как это здорово, что с тобой можно говорить и обо всём остальном, описать тебе полненькие ножки моей девочки (когда на ней будет жёлтое платьице!), и её персиковое тельце, когда она голышом плещется в струе поливальной установки во дворе…
Тубо, сердце, тубо!
Я.
25 маяЯ канатоходец?
Я-то думал — клоун, а оказывается, что в цирке есть и другие роли. Тебе и правда кажется, что я примчался, сунул тебе в руку конец верёвки и велел держать?
В одном ты ошибаешься: ты говоришь, тебе непонятно, как мне удалось тебя убедить, или, по крайней мере, посеять в тебе сомнение, что, если ты выпустишь её, я упаду; но это даже не верёвка, Мирьям — это едва ли нить, словесная паутинка (и если ты её выпустишь, я упаду).
Прежде всего, ты должна понять, что у меня нет никакого желания рассказывать истории другим людям. Только тебе я хочу писать, и только в честь тебя возникает во мне это побуждение, вот так, без оглядки, ведь ещё за минуту до того, как я тебя увидел, я даже не знал, что страсть может быть такой (разве что в детстве: школьные сочинения, смешные надписи и т. д.); и, однако, вся эта сумбурно-волнующая теория, которая сложилась у тебя ночью и не дала тебе уснуть (наконец-то!), совершенно не годится в моём случае. Слишком большое почтение я испытываю к книгам, чтобы дерзнуть написать книгу самому. А потому не бойся, что всё, что ты обо мне вообразила и даже пожелала мне, может оказаться солью на рану: нет у меня никакой раны, а если и есть — она ещё даже не открылась…
Только применительно к нашим с тобой отношениям я готов с большой осторожностью употребить слово, которое мне тоже кажется неизбежным: дай Бог, чтобы в них я сумел стать настоящим художником, большего я и просить не смею.
Помнишь, недавно ты сказала, что я так стараюсь тебя выдумать, что могу не суметь тебя найти? Мне кажется, ты уже поняла, что для того, чтобы найти, я вынужден немного тебя выдумать…
Вот как это было, послушай и представь: мы оба — на том огромном лугу, и всё вокруг зеленеет всеми оттенками зелёного. Собственно, я представляю себе большой газон кибуца Рамат-Рахель около Иерусалима на краю пустыни, знаешь? Можешь пойти туда и посмотреть, затрать на меня немного усилий, что тебе стоит, я же съездил туда вчера, получив твоё письмо. Я читал его, стоя лицом к пустыне. Читал вслух и про себя… Пытался услышать твой голос и интонацию. Думаю, ты говоришь, не торопясь, в письме я слышу, как ты медлишь (твоё любимое слово!) на каждом слове. Что-то весомое и убедительное есть в твоей речи, я чувствую, как она меня концентрирует, словно что-то во мне вытачивает, знать бы, что. Иногда я чувствую, что ты гораздо лучше меня понимаешь, что имеешь в виду, говоря, например, о некой находящейся во мне «пятой колонне», которой я (почему-то, именно ей) храню верность…
Или то, что ты пробормотала в конце, почти засыпая, не слишком судьбоносное бормотание, но такое сладкое: «Видишь, как я вдруг стала тебе писать, будто лет двадцать уже я привычно усаживаюсь ночью у себя в кухне поболтать с тобой».
Ты уже поняла, из чего я тебя создаю?
Вот эти твои лёгкие поглаживания и привели к тому, что там на траве за которой пустыня, всем моим существом овладела фантазия, и я увидел нас обоих; постепенно чтение перестало нас занимать, подул лёгкий ветерок, моя газета зашуршала, а страницы твоей книги стали быстро перелистываться сами собой. Было пять часов вечера, ещё светило солнце, и мы чувствовали себя почти прозрачными в его свете; появись там кто-нибудь ещё, и всё волшебство разом исчезло бы, но мы были только вдвоём, и, ещё не успев сказать друг другу ни слова, мы были опутаны паутиной наших столь разных историй. У тебя своя история и у меня тоже, и чудно ощущать их быстрое переплетение, как это бывает обычно с историями. Иногда на улице в самую обычную минуту можно почувствовать, как рвётся душа, увлекаемая историей случайной прохожей. В большинстве своём эти истории, оторвавшись, тут же умирают, прежде чем люди, причастные к ним, ощутят некую потерю, и остаётся только лёгкая сердечная боль, которая сразу же утихает. У меня она может продолжаться несколько часов, словно во мне случился душевный выкидыш, такое угнетённое состояние, смерть истории.
