– Правда? Молодец, Катерина. Но ты нас не бросай, ладно? Заходи. Без жизнерадостной молодежи мы, старушки, совсем зачахнем от тоски.
– Какая же вы старушка, Людмила Сергеевна? Вы у нас в издательстве самая красивая! Самая стильная! Честное слово.
– Спасибо, дорогая, – улыбнулась своей восторженной поклоннице Люся, присела на краешек стула и, склонившись к заведующей, шепнула: – Меня еще не вызывали?
– Пока молчат, – так же шепотом отозвалась Алина и потянулась к торту. – Тебе положить? Или опять худеешь?
– И худею, и настроение не то… Извини, Катюш. Может быть, после.
Элеонора Петровна, бабушка трех внуков, которая вырывается на работу раз в неделю, а вырвавшись, весь день корпит над не дочитанной дома корректурой и поэтому всегда «не в курсе», обвела притихшую компанию пристальным взглядом поверх очков с сильнейшими диоптриями – уделом всех, кто честно проработает корректором лет сорок, – и снова повернулась к Алине:
– Случилось что-нибудь? Что вы там с Люсенькой шепчетесь? Алин, расскажите, я же не в курсе.
– Чего вы к Алине Владимировне пристаете? Пусть Люська сама и расскажет! – встряла хриплым прокуренным баском Раиса, порядочная, между прочим, зараза, единственная из присутствующих, с кем при всем желании невозможно было наладить контакт. Разговаривала эта стервозина подчеркнуто хамски, очевидно, таким образом самоутверждаясь, а за глаза, как доложили люди добрые, не уставала нести «Люську» по кочкам за «шикарные шмотки, холеную рожу и аристократские замашки». Других аргументов вроде не было.
После настойчивых просьб хором Люся все-таки сдалась.
– Ваша взяла. В общем, Элеонора Петровна, я пропустила опечатку, одну-единственную, но роковую для сюжета. Сюжет такой: некий Влад Громкин, бизнесмен… Кстати, я так и не поняла, где он кует бабки. Сферу его деятельности автор оставил за скобками, сосредоточившись на хобби бизнесмена – изобразительном искусстве и, соответственно, на посещении мировых сокровищниц. Тут вам и Эрмитаж, и Лувр, и Прадо, и Третьяковка. Описание картин великих мастеров занимает треть текста. Однако господин Громкин запросто может перепутать Флавицкого, извиняюсь, с Суриковым. Читаю и думаю: или я сошла с ума, или… Сколько времени у меня ушло на проверку, ужас! Алина знает…
– А я тебе говорила: нечего потакать бездельникам. Пусть бы и Карпенко немножко поднапрягся. В конце концов, проверка – обязанность редактора.
– Бог с ним, с Карпенко, он еще молодой и неопытный. Честно говоря, мне и самой хотелось кое-что освежить в памяти. Просто обидно, понимаешь? Проверила весь фактический материал, можно сказать, неделю засыпала в обнимку с энциклопедией, а прокололась на какой-то несчастной опечатке.
– Тебе чего, уже засыпать больше не с кем?! – заржала Райка, но Люся, что называется, сделала глухое ухо – ничего обиднее, чем ее безразличие, для Райки быть не могло – и, чтобы достать темную Раису Рыбину окончательно, продолжила с еще большим словесным выпендрежем:
– Помимо музеев эстет-бизнесмен мечется между двумя барышнями. Первая, жена, – хрестоматийная стерва с Рублевки. Вторая – особа высокодуховная, экскурсовод в Эрмитаже, а кроме того, первая любовь Влада. У нее от Громкина сын-подросток, но это секрет Полишинеля. После бесконечных сомнений, метаний и страстных свиданий под полотнами Веласкеса и Караваджо он все-таки решает вернуться в лоно семьи. Несется на джипе по ледяной дороге к себе на Рублевку. На повороте джип заносит и разворачивает в обратную сторону…
– Как интересно! – хихикнула Элеонора Петровна.
– Очень. После разворота, этакого перста судьбы, следует финальная фраза: «На вокзале Влад быстро взял билет и сел в питерский поезд». А в слове «питерский» вместо «т» «д»…
Отреагировать никто не успел – в дверь влетела секретарша Марина:
– Артемьева, к генеральному, срочно!..
Взмокший от трудов и горячего июльского солнца, беспощадно лупившего в огромное ниишное окно, генералиссимус нависал над столом, как скала над пропастью, и водил глазами по бумагам, коих в его кабинете было не меньше, чем в прежние времена на пункте приема макулатуры.
– Здравствуйте, Руслан Евгеньевич.
Предгрозовое молчание. Страшно, аж жуть.
– Вы велели зайти.
– Вы кто? – рявкнул он, все так же не отрываясь от рукописи. Можно подумать, не помнил, кого вызывал к себе, причем срочно. Однако правила игры требовали от проколовшегося подчиненного глаза долу и тихого ответа:
– Артемьева, из корректорской.
– Ага, явилась! – И началось, стандартным блоком: – Продажи падают! Платежи не идут! Бумага дорожает! Художники обнаглели! Кругом – одни саботажники! Никого не найдешь – все загорают! Бездельники, бездари, диверсанты!..
До изощренно-унизительной конкретики, когда внутри все кричит: «Да пошел ты!» – дело нынче не дошло: на столе зазвонил телефон. К нему, как по команде свыше, добавились из-под бумаг призывные сигналы мобильника.
– Идите, идите отсюда! – затряс растопыренными лапищами, будто отбивая шквал волейбольных подач, задыхающийся от гнева Руслан и в изнеможении откинулся в кресле. – Сил моих больше нет, как вы все мне надоели… Да, слушаю… Алло!
В общем, отделалась легким испугом. Выбросила неприятности из башки и, вспомнив о своем симпатичном попутчике и предстоящем в воскресенье свидании, с глупой блуждающей улыбкой на устах подалась обратно в корректорскую…
От этой дурацкой улыбки она никак не могла избавиться и сейчас, лежа под уютной невесомой перинкой и обдумывая, во что бы такое ей нарядиться завтра.
Глава вторая
Крашенная суриком дверь в квартиру на четвертом этаже была приоткрыта. По сумрачной даже в солнечное утро прихожей гулял сквозняк из кухонного окна, выходившего во двор – такой же пустынный сегодня, как и весь воскресный раскаленный летний город.
– Эй, Нонн, ты дома?.. Нонка, ты где?!
Грохнул водопад в туалете, и оттуда появилась Заболоцкая, на ходу застегивая брюки.
– Приветик.
– Честное слово, с тобой инфаркт можно заработать! Почему у тебя дверь нараспашку?
– Не хватало еще, чтобы ты на лестнице толклась, пока я там заседаю. А вдруг заседание бы сильно затянулось?! – захохотала Нонка, заправляя безразмерную майку в едва сходившиеся на пузе штаны. – Не дергайся, ворам у меня брать абсолютно не фига, а для сексуальных маньяков я уже не представляю интереса.
Да уж… Каждый раз после долгого перерыва Люся в смятении отводила глаза, боясь выдать свое впечатление от кошмарного внешнего вида совершенно наплевавшей на себя Заболоцкой – еще больше потолстевшей, мятой, нечесаной, пего-седой.
– Ох, и шикарная ты женщина, Люська! – Отступив на шаг, лишенная такого мерзкого качества, как примитивная бабская зависть, Нонка смерила ее восторженным взглядом и присвистнула: – Фью-ю-ю! Откуда такой зашибенный прикид? Опять Лялька привезла из-за бугра? Повезло тебе с дочерью!
Из личной ненависти к организации под названием телевидение, откуда ее так несправедливо выперли, Заболоцкая никогда не смотрела ящик, и это делало общение с ней гораздо более легким и приятным, чем могло бы быть. Иначе она не отказала бы себе в удовольствии пройтись насчет говенных мыльных опер и Лялькиного в них участия.
– Да, крупно. Особенно по части обуви, – отозвалась Люся, переобуваясь из босоножек в видавшие виды хозяйские шлепанцы. – Ляля помешана на хорошей обуви. Наденет раз-другой и тащит мне. Уже шкаф не закрывается. – Спохватившись, не чересчур ли расхвасталась, она поспешила протянуть Нонке пакет с только что вышедшим из типографии чтивом и полезла в кошелек. – Вот, возьми. Две тысячи от Ляли за работу и две – от меня. Хотела купить что-нибудь вкусное, но в «Седьмой континент» на Смоленке не сообразила зайти, а у вас тут не осталось ни одного нормального магазина.
Между ними давно не было никаких церемоний: когда-то Люся подкармливалась в добром доме Заболоцких, теперь настала ее очередь хоть чем-то помочь одинокой подруге.
– Большое мерси, – привычно кивнула Нонка, еле упихала деньги в карман тесных брюк и направилась прямиком к двери. – Пойду колбаски куплю. Документы на кухне на столе. Посмотри пока, я быстро!
Стремительно обновляющаяся жизнь обошла стороной это жилище. Три маленькие комнаты, несоразмерно большие прихожая, коридор и ванная, крошечная кухня с когда-то салатовым, а теперь грязно-желтым польским гарнитуром за последние двадцать лет совсем обветшали. Впрочем, Люся не помнила, чтобы здесь и раньше когда-нибудь делался основательный ремонт. В шестидесятые Нонкины родители – технари с кандидатской степенью, энергичные, современные молодые люди – вышвырнули на помойку дореволюционную рухлядь красного дерева, обставили квартиру предков модной низкой мебелью, развесили репродукции с картин Пикассо, заменили статуэтки на керамику и на этом навсегда закрыли для себя тему обустройства быта. Ибо, считали они, на свете существуют занятия гораздо более увлекательные, чем побелка потолков, многочасовое стояние в очередях за импортными обоями или еженощная перекличка возле мебельного. Их мысли занимала любимая научная работа, а часы досуга посвящались вечерам поэзии в Политехническом, Театру на Таганке, «Новому миру», «Науке и жизни», «Юности», книжным новинкам, музыке. Погруженные в эту интеллигентскую круговерть, оптимисты и по сути, и по духу времени, они не задумывались о черном дне, и в результате Нонке достались лишь ДСП с острыми углами, библиотека из советских изданий и синие чемоданчики с пластинками Баха, Моцарта, Вертинского и Клавдии Шульженко. Чудом сохранившиеся в доме прабабушкины колечки и старинную брошку с сапфиром она быстренько проела и теперь балансировала на грани прожиточного минимума и полной нищеты.
