Правда, сами того не подозревая, Заболоцкие-старшие оставили дочери очень даже приличное наследство в виде квартиры, причем не где-нибудь, а в районе Арбата, за который нувориши из глубинки нынче готовы выложить любые бабки. Казалось бы, чего Нонке мучиться, считать копейки? Загнала бы свои арбатские руины, купила хорошую однокомнатную с большой кухней в зеленом районе, у метро, а на «сдачу» жила бы себе припеваючи. Однако то, что для других элементарно, для сложносочиненной Заболоцкой – вселенская катастрофа. «Не хочу! Не могу! Не буду!» – как безумная завопила она, когда Люся в ответ на ее очередное, с кулаком по столу возмущение ростом тарифов на ЖКХ выдвинула вариант с продажей квартиры. Больше этот вопрос Люся не поднимала, тем более что и сама, наверное, обрыдалась бы, помогая Нонке складывать вещи перед отъездом. Потому что, несмотря на пыль, грязь и неустройство, любила эту квартиру не меньше хозяйки: за детство, за память, за пластинки и книжки. Тщательно обернутые в плотную чертежную бумагу книги из библиотеки Заболоцких были главной радостью ее пионерского детства…
Прибежав из школы домой, в тесную, вросшую в землю избушку, где обитали три сугубо пролетарские семьи, она подхватывала под мягкий пушистый живот соседского кота Ваську, забиралась вместе с ним на высокую железную кровать, подкладывала под локоть подушку в ситцевой наволочке и читала, читала, читала. За окошком, сплошь покрытым розовым от заката инеем, начинало темнеть. Не слезая с кровати, Люся щелкала выключателем, забирала из тарелки последний пряник и возвращалась в асьенду Каса-дель-Корво на званый обед к Пойндекстерам, или в выжженные солнцем прерии к храбрым индейцам, или в сырое подземелье на острове Иф.
Мамин приход с работы всегда был неожиданным. Тяжелая дверь, обитая серой мешковиной, распахивалась, и рыжий мурлыка Васька, обезумев от страха, начинал метаться по шестиметровой комнатушке. Получив пинок мокрым валенком, он улетал в коридор, а Нюша, стаскивая платок и телогрейку, бранилась:
– Люсинк, скоко раз тебе говорить? Нельзя животную на постелю пущать! От их одни микробы. В колидоре пущай спит, сюды его не води.
– В коридоре холодно, лед по углам. Жалко котика.
– Шерстяной, чай, не замерзнет.
Теперь уже не почитаешь! Первым делом мама включала радио – трехпрограммный пластмассовый приемник, висевший на гвозде возле двери. Под его бормотание (если только не передают концерт по заявкам, тогда – под звонкие народные песни) она переодевалась в бурый байковый халат и, повязав фартук и косынку, принималась греметь посудой. Доставала из фанерного стола, служившего и обеденным, и письменным столом, и буфетом, глубокие тарелки, алюминиевые ложки, бокалы для чая, черный хлеб, повидло, печенье и неслась на кухню разогревать кастрюлю промерзших в ледяном чулане щей, сваренных на всю неделю.
На кухне Нюша принималась обсуждать с соседкой последние новости.
– У нас в депо сказывали, вроде обратно в космос запустили. Говорят, сразу четыре мужчины. Не слыхали, Марь Ляксевна?
– Нет, не слыхала. Мне Миша радио включать не дает. Оно ему думать мешает. Он у меня все за учебниками сидит. – Толстая Марья Алексеевна никогда не упускала случая похвастаться тем, что муж у нее учится в военной академии. – Завтра моему Мише диалектический материализьм сдавать. Я в книгу-то глянула – ничегошеньки не поняла! Ой, трудно, Нюшенька, трудно!
Нюша поддакивала, и все было тихо и мирно. Но если рядом кипятила белье Шурка Воскобойникова, на кухне начинался ор. Майорской жене доставалось крепко: чтобы Маруська шибко не задавалась.
– Материализьм! – передразнивала ее похожая на Кощея незамужняя Шурка. – А не хочете у нас в столовке котлы поворочать? Сидит на жопе цельный день, трудно ему!
От такого невиданного нахальства Марья Алексеевна теряла дар речи, и за нее вступалась Нюша.
– Не права ты, Шура. Сама-то, чай, неграмотная, вот тебе и не понять, как учиться-то трудно. Особливо в годах. Это вон Люсинка моя раз-два – урочки сделала, назавтра – одни пятерки получила. Потому как головка молодая. А у Михал Василича уж мозг обстарел…
– А мозг обстарел, так ехай обратно в колхоз свиней пасти! – с сарказмом перебивала ее Шурка, очень артистично указывая направление деревянной палкой, которой только что упихивала в бачок выкипающее белье. – Без академиков обойдемся!
Сердечнице тете Марусе не хватало воздуха, чтобы достойно ответить Шурке.
– Сама и ехай… жигучка… – бессильно плакала она, а бывало, что и замахивалась на обидчицу половником. – Лярва ты столовская!
– Я те покажу лярву! Ты у меня кровью умоешься!
– Как дам по поганой роже!
– Сама ты рожа! Гляньте, какую хлеборезку нажрала! Учти, Маруська, завтра я кота твоего придушу и микояновских котлет из него понаделаю. Лопнуло мое терпенье!
– Ах ты сволочь! Живодерка, психичка!
– Марь Ляксевна! Шура! Нехорошо так-то! – разнимала их Нюша, пытаясь загородить необъятную тетю Марусю маленьким коренастым телом: – Нехорошо, Шур!
И тогда весь Шуркин язвительный гнев обрушивался на нее:
– Посмотрите-ка на нее, какая она у нас хорошая! Что ж ты, такая хорошая, незаконную-то прижила? Или, скажешь, ты свою Люську в капусте нашла?
Злобная Шурка била всех по самому больному месту, но Нюша в отличие от Марьи Алексеевны никогда не обижалась и не плакала – она смеялась:
– И то правда, нашла! На лужку нашла, на зеленой травке, меж цветиков-семицветиков. А где еще сыщешь такую умницу да красавицу, как моя Люсинка? Пойди-ка поищи!
Не такая уж Нюша была непротивленка, как могло показаться. Она прекрасно знала, что этим своим веселым ответом тоже больно ранит «страшную, как смертный грех, перестарку Воскобойникову», не имевшую ни малейшего шанса обзавестись даже незаконным ребенком.
После перебранки мама бывала особенно ласкова, подозревая, что дочка все слышала. Люся и в самом деле иногда подслушивала: уж очень смешно ругались в клубах пара из кастрюль тетя Маруся с Шуркой. Но, если речь заходила о ней, незаконной, Люсе становилось так же трудно дышать, как тете Марусе, и из глаз текли слезы. Однако никто ее слез не видел и никто не мог посмеяться над ними. Когда Нюша с кастрюлей раскаленных щей осторожно переступала через высокий порог их каморки, Люся уже опять сидела на кровати и читала книжку.
– Люсиночка, давай кушать. Ты урочки сделала, доча?
– Я их еще в школе сделала. У нас сегодня была контрольная по алгебре. Легкота такая! Я первая решила, а пока остальные пыхтели, приготовила домашнее задание по русскому и по геометрии.
– Ненаглядная ты моя синеглазочка! Умница-разумница! – с жарким чмоканьем в обе щеки хвалила мама, но потом обязательно строго добавляла: – Вот покушаем, я проверю, чего ты там приготовила.
Что Нюша могла проверить? В сущности, она была почти что неграмотной: до войны успела окончить четвертый класс деревенской школы в Тульской области, и все. Но несмотря на то что не без труда расписывалась в Люсином дневнике, выводя по-детски крупными буквами: А.Г. Артемьева, – считала своим долгом каждый вечер, даже если валилась с ног от усталости, проверять у дочери уроки.
– Ох, щи хороши! – то и дело повторяла она, с присвистом втягивая в себя горячее жирное пойло, в то время как Люся, сморщив нос, вылавливала ложкой желтые кусочки сала и складывала их на краю тарелки рядом с надписью синим по серо-белому «Мособщепит». Такими тарелками, десять штук на рубль, снабжала всех желающих Шурка Воскобойникова.
– Не хошь, не ешь! – сердилась мама, но недолго. – Ладно, доча, не кушай, Васька дожрет. Будем с тобой чай пить.
Вот это совсем другое дело! Чай с песком, четыре ложки на бокал, и с повидлом, намазанным на печенье, Люся очень любила. Выпивала бокала по два, по три, так что внутри делалось жарко и начинали слипаться глаза.
Спать ложились рано – в девять часов, потому что Нюша поднималась в пять утра, чтобы успеть принести дров из сарая, два ведра воды из обледеневшей колонки со скользким катком вокруг и протопить остывшую за ночь беленую печку-голландку. Мать засыпала мгновенно, и ее тяжелый храп прямо в ухо страшно раздражал и мучил Люсю. Брезгливо высвободившись из-под обнимавшей ее материнской руки, она переворачивалась на правый бок, лицом к стене, и старалась отвлечься мыслями о чем-нибудь прекрасном. Например, как в ближайшую субботу отправится в гости, с ночевкой, к Заболоцким. Сядет на автобус до ВДНХ, после – в метро до «Проспекта Мира». Там первая пересадка. Вторая – на «Киевской». Через остановку выйдет на «Смоленской»… Приедет, наверное, прямо к обеду. У Заболоцких обедают поздно, ближе к вечеру. В субботу с утра Елена Осиповна ходит в бассейн и на занятия икебаной, а Юрий Борисович, с большим портфелем, – по книжным магазинам, в «Диету» и в кулинарию ресторана «Прага». На обед будут бульон с готовыми пирожками, жареные антрекоты и персиковый компот из железной банки. Такой вкусный! Пальчики оближешь! А может быть, Юрий Борисович купит девочкам еще и мороженое.
