Школа подходила к концу. В один из летних дней внезапно позвонил отец и сказал, что он в «Waldorf Astoria». Я примчался на всех парах. Встретились в вестибюле, словно старые однокурсники, которые никогда не были знакомы в институте. Папу уже ждал лимузин, и мы поехали на 57-ю улицу в «Russian Tea Room». Стоит ли говорить, что после почти пятилетнего перерыва белужья икра показалась мне манной небесной. Дорогой, черной небесной манной.
Свитер, кстати, тоже не дешевый. Куда же я его дел-то? В шкаф? Блин… одни носки. Может, я, типа, сороконожка, а? И тут нет. Может, я его на прошлой неделе у Жанны оставил?
— Але, привет, слушай… да нормально все, ага. У тебя тоже? Рад за тебя. Ты даже не представляешь, как я рад. Да подожди ты с братом своим, я хотел узнать, не оставлял ли я случайно у тебя на прошлой неделе свитер, такой коричневый, а? Нет? Спасибо. Потом про брата расскажешь, мне бежать надо. Это… у меня вторая линия. Пока!
Где-то в середине обеда папа крепко взял меня за руку и сказал.
— Андрей! Я не хочу, чтобы ты возвращался в Россию. Я знаю, как ты здесь живешь, и даже понимаю, что ты этого абсолютно не заслуживаешь, но того, что творится там, ты не выдержишь.
Речь об ужасах жизни в России не запомнилась. Мне кажется, это обычное дело: приезжая в Америку, почему-то принято поливать грязью Россию.
Но тут я начал думать, что уже пять лет как в России ни в кого не стреляют (по крайней мере, из танков).
Попал в федеральный, взял первый мерин.
Подвис на винте капитально, вылечила Бутырка, спасибо Кере.
Суд, пятнаха, севера, мошка, крышка, лютые лица.
Поняв, что не хочу всю жизнь учиться и работать, чтобы потом «заработать хорошую кредитную историю и получить ипотеку под хороший процент на дом в не самом плохом районе», я свалил. Если и существует американская мечта, с ипотекой она в моем сознании точно не вяжется. Или, может, просто это не моя мечта? Смотря как себя позиционировать.
— Алле. Леночка? Леночка, солнце мое. Ага, спасибо. Когда? Нет, на закрытие фестиваля не пойду. Как-то сложно все. У меня совещание в это время. Слушай, мне очень срочно надо узнать, не оставлял ли я случайно у тебя на прошлой неделе свой свитер, такой коричневый, а? Нет? Не был у тебя на прошлой неделе? Кто, я? Не был? Ладно, давай, извини! У меня вторая линия!
В общем, поехал в аэропорт. Мамино «Андрей, ты понимаешь, что там на самом деле происходит?», полтоpa косаря от развоза пиццы, штука от продажи старой «Toyota Camry», девять часов перелета, самолет «Delta Airlines», приветливые лица стюардесс, первый класс (спасибо папе), шампанское, а потом… А потом все-таки Севера… Заснеженная Москва.
— Приветствую… Ну что, идиот, велкам хоум, так, кажется, у вас говорят? Нахер ты приехал, я не знаю. Но чему быть, того не миновать.
— А почему ты на милицейском уазике, папа?
— Это «Гелендваген», «Мерседес» такой.
— А что у тебя тогда полицейская лампочка на крыше?
— С детства хотел, вот и поставил. Садись давай.
С папой был неприметный мужчина, который везде открывал ему двери, озирался по сторонам и периодически загораживал отца от каких-то людей. Я не сразу понял, что он бодигард, думал, что бодигарды только у звезд и политиков. В России же телохранители были у всех, кто мог себе это позволить.
— Алле. Катюш, привет. Как фотосессия? Не прошла кастинг? Ух, сволочи какие! Я обещал? Слушай, погоди-погоди, давай по порядку. Сначала скажи, не оставлял ли я у тебя случайно на прошлой неделе свой свитер, такой коричневый, а? Нет? Ладно, будем искать. Что значит обманул с кастингом? Ну да. Он мой друг. Нет-нет, я звонил. Ну просто… просто у него не получилось… Что значит- мои рекомендации никто не слушает? Очень даже слушают! Да? Сама ты фуфел! Я что, виноват, что ты такая корова, что не можешь пройти кастинг? Я? Нет, я же сказал, я звонил ему. Ну не знаю. Ну придумай сама, почему он тебя не взял.
Все зависит от того, как себя позиционировать. Все, чао.
Я уже начал представлять, как подъезжаю к своему вузу в папином уазике-«Гелендвагене», как синяя лампа на крыше играет тенями на завистливых лицах однокурсников. Телохранитель выходит, открывает мне дверцу, и, отстраняя людей, пытающихся пожать мне руку или хотя бы дотронуться до меня, сопровождает на занятия. А еще чтобы он мне иногда говорил: «Андрей Сергеич, здесь небезопасно», а я б ему отвечал: «Ваня, дай мне побыть с людьми, я так устал смотреть на мир из окна "Мерседеса"!».
Ничего подобного не произошло. Папа поселил меня в одной из своих квартир — небольшой, зато хорошо обставленной студии в районе метро «Аэропорт».
По дороге из аэропорта нас завезли в какое-то лажовое фотоателье, где мне велели сидеть прямо и не дергаться. Я так и сделал.
— Алле. Да, слушаю. Да, Жанна. Что? Да пошла ты сама, понятно? Да! Ага. Точно. Ты выговориться звонишь? Да мне все равно, что с твоим братом, ясно? У меня свитер пропал. Да, важнее. Приняли? Ха-ха! Не надо жрать колеса! Пусть лучше учиться идет. Я не знаю куда. В ПТУ! В медицинское. Ага. Пусть проходит практику на химфаке МГУ и передознется там чем-нибудь свежесинтезированным. Все, кладу трубку. Я не слышу тебя. Все, пока.
Брата у нее приняли… Выкупить за два косаря, нормально, да? Я, что ли, ему экстази продавал? Я что — самый богатый? Так вот…
Дома — тысяча долларов в месяц на еду и расходы, кредитная карта на экстренный случай (стоит ли говорить, как скоро он наступил). На столе лежала карта Москвы с обведенным красным кружком папиным офисом на Тверской и надписью «Здесь не появляйся». Через день после приезда мне в дверь позвонила папина сотрудница и передала конверт.
Я налил себе «Dewars», который начинал любить, сел в удобное кресло и открыл конверт. Из него выпала маленькая книжка в черном кожаном чехле. Студенческий билет. Миркин Андрей Сергеевич. Факультет журналистики Московского государственного университета. Первый курс.
Фотография в пуловере «Valentino», в котором приехал, получилась хорошая. В общем, абзац и все такое. Едва поступив на журфак МГУ, я ушел в раскрутку…
Пошел в раскрутку, из зала суда спрыгнул с лохом,
ушли в лес, его мясо есть,
товарняк, попутки.
Москва, сижу у братков,
новая ксива, новая работа, новые колеса,
решаю вопросы…
Машину мне папа так и не купил, кстати. Может, оно и к лучшему, с моим-то образом жизни. Постоянные зависания, пьянки, гулянки, дружки-подружки и т. д.
Институтские годы не особенно мне и запомнились. Нет, конечно, бывали всякие подружки, смешные преподаватели, несколько пьянок с группой, студенческое братство и все такое. Но без фанатизма. Ничего такого, о чем можно было бы впоследствии сказать «как же мы это растеряли за годы?», я не приобрел. Может, оно тоже к лучшему? С экзаменами и зачетами я старался решать вопросы через деканат, нехитрым способом увеличивая заработную плату педагогам. А когда некоторые из них этого не хотели, подключался папа. Он, кстати, во многом помогал университету. Вообще, меценатство — хорошая российская традиция. Да, конечно, он частенько пенял мне, что я имею шикарную возможность учиться в лучшем вузе страны, и как это поможет мне в будущем, и все прочее. Что институт — тот самый базис, тот фундамент, который позволяет не только получить системное образование, но и жизненные принципы и, в конце концов, наметит вехи будущей профессии. На мои вопросы относительно названия того прекрасного вуза, где папу научили ловко обращаться с федеральным бюджетом, он уклончиво отвечал что-то про «времена были другие». Но я, понятное дело, не велся на эти разводки. «Я, — отвечал я папе, — как Максим Горький. Я тоже живу в людях. И мои университеты, пусть и не имеющие ничего общего с коммунами бурлаков, не менее тяжелы. Да, мои плечи не знают лямки тянущих баржу. Но я учусь гораздо более важным в современном мире вещам. Я из коммуны прогрессивной московской молодежи, мы на своих плечах тянем в Европу баржу под названием Россия. Пропагандируем новые ценности, современные технологии, и все такое». Обычно после таких разговоров папа урезал мне дотации вдвое. Но я не пасовал перед трудностями. Светоч прогресса — не самая легкая ноша, особенно когда несешь его трясущимися после выходных руками. Но в целом от маршрута я не отклонялся. Я приехал в Москву, чтобы знакомиться. И к окончанию универа оброс связями, что дикобраз иглами. Поверьте, это животное — самое приспособленное для жизни в московском зоопарке.
Все эти романы, неумелые соития в общаге, скороспелые свадьбы, столь же скороспелые разводы… Брошенные дети, брошенные жены, брошенная жизнь. Бесперспективняк и глупость. Глупость и бесперспективняк. Удивительно, но большинство моих сокурсников до самого окончания универа стреляли у меня и друг у друга деньги, жили на полшага — то в общаге, то на хатах своих стремных дружков или в съемных апартаментах. Хотя, конечно, меня понесло. Съемные апартаменты могут быть в Восьмом аррондисмане в Париже, тугая же хаза в Текстилях как-то иначе называется. В общем и целом, кто-то жил за счет родителей, кто-то — за счет тех, кто жил за счет родителей, кто-то — не имея ни друзей, ни родителей, — вообще непонятно, на что и как жил. И все эти чуваки умудрялись выстраивать вокруг себя такие хитрые схемы, что я только диву давался. Головняки с девушками, участие в каких-то стремных политических партиях, попадосы с мелким бизнесом (а-ля устроился в Лужники торговать с прилавка, отошел в туалет, вещи украли, хозяин-хачик выставил на бабки). И при всем этом круговороте дерьма страсти кипели, как в «Санта-Барбаре». Игры в «настоящих друзей», водка на кухне до зари, кровавые страсти на почве неразделенной любви, муки творчества, комплексы нереализованности. В общем, как-то сложно все было. Я в этом предпочитал не участвовать.
