Резкий вдох одной из заключенных подсказывает мне, что он не приготовил для меня ничего хорошего.
― Надзиратель будет уведомлена.
― Подними свою чертову тарелку, ― произносит он сквозь сжатые зубы.
Я опускаюсь, чтобы сделать, как мне велено, пока другие отдают свои тарелки, и Козлиная бородка уходит. Странно, что он пришел собрать наши тарелки, когда эту работу обычно выполняют заключенные или тот, кто дежурит на кухне.
Следующая пара часов тянется, как размытое пятно, я все еще пытаюсь понять, что произошло за завтраком. Когда подходит время посещений, я чувствую себя так, будто сойду с ума, а мой желудок просит еды. Мой голод ― наказание за ее растрату.
Нам разрешают посетителей только раз в две недели, и я с нетерпением жду встречи с родителями, так как не видела их с самого суда. В то же время, я беспокоюсь, что увижу на их лицах боль и не смогу дать им надежду.
Приходит только моя мать. Я не спрашиваю ее, почему не пришел папа, потому что, вероятно, он все еще не может справиться с шоком, что его дочь отправили в тюрьму за убийство. Слезы, что я выплакала, уже высохли на моем лице, но по тому, как расширяются глаза моей матери, когда она видит меня, я понимаю, что выгляжу не лучшим образом.
Когда я опускаюсь за один из многочисленных столов в комнате для посещений, а она убирает руки на колени, но я уже заметила, что они дрожат. Ей тяжело ― нам обеим тяжело.
Я планировала рассказать ей, что происходит со мной за решеткой, о подозрениях, что я нахожусь в опасности, но не хочу взваливать на нее еще больше переживаний.
― Я не делала этого, мама, ― шепчу я.
Не знаю, слышит ли она меня сквозь шум от других заключенных, разговаривающих со своими семьями, некоторые из них плачут, а некоторые смеются.
Она опускает взгляд и не отвечает, хоть ее губы шевелятся. Только когда единственная слеза скатывается вниз по ее щеке, она заставляет себя посмотреть мне в глаза.
― Прости, детка. Это моя вина.
― Что? ― я проглатываю слезы. Я должна быть сильной за нас обеих.
― Я поощряла тебя выйти замуж за Уинстона Слейда, потому что он богат и казался таким приятным парнем. Думала, что ты любила его. Теперь чувствую себя ужасно.
Во время суда, Престон поделился с судом моей версией событий, что я пыталась уйти от Уинстона, что он разозлился, слетел с катушек и пытался задушить меня. Моя сестра за трибуной подтвердила, что я звонила ей, чтобы рассказать, что мои отношения с Уинстоном закончены.
― Не надо, ― я трясу головой. ― Не вини себя за это.
Я делаю паузу и пытаюсь морально подготовиться перед тем, как задать ей единственный интересующий меня вопрос.
― Скажи мне, что ты не веришь, что я это сделала.
― Даже если сделала, я все равно тебя люблю. Я знаю, что, должно быть, это была самооборона. Ты не жестокий ребенок. Ты была такой милой маленькой девочкой.
Ее слова причиняют мне боль, и мое сердце сжимается от разочарования. Я вспоминаю, как Уинстон пытался задушить меня. Если бы тогда у меня был пистолет, я бы его использовала? Убила бы его, чтобы спастись самой? Меня ужасает мысль, что может быть и убила бы. Но тогда это была бы самооборона, а не убийство.
На мгновение я закрываю глаза. Когда я открываю их снова, из них текут слезы, согревая мои щеки.
― Ты думаешь, что я это сделала, ― это даже не вопрос. Правда написана на ее лице.
Мать опускает взгляд на стол. Я отклоняюсь на стуле.
― Поэтому отец не пришел? Он думает, что я виновна?
Она все еще не отвечает.
Если даже моя собственная семья мне не верит, тогда кто поверит?
― Я твоя дочь, и ты не веришь в мою невиновность?
Мой голос превращается в хрип, а слова заглушают слезы.
Разочарование вынуждает меня вскочить с места. Я не осознаю, что делаю, когда отшатываюсь от стола, слезы ослепляют меня так, что я не вижу, куда иду.
Моя мать зовет меня, но я не поворачиваюсь. Меня убивает осознание, что мои родители думают, что я убийца. Молюсь, чтобы моя сестра не верила в это тоже. Я должна верить, что Хизер на моей стороне.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Так как я не до конца воспользовалась своим временем посещений, мне разрешают погулять в тюремном дворике, но я не в настроении. Я лучше посижу одна в камере.
Не знаю, сколько уже сижу на своем матрасе, пялясь в пространство, но в какой-то момент, мне надоедает жалеть себя. Мне нужно быть здесь и сейчас. Если я сдамся ― Трэвис победит. Я не могу позволить этому случиться.
Пытаясь заставить себя думать о чем-то другом, я беру в руки роман, который Хизер подарила мне за два дня до суда. Но его чтение лишь напоминает мне о темной стороне любви. Я не знаю, смогу ли когда-нибудь полюбить снова. Уинстон разрушил мою веру в светлое чувство и не только в него.
Вечером нас отводят в общую комнату, где нам разрешают посмотреть телевизор, но на экране лишь канал, посвященный еде. Это пытка смотреть, как готовят еду, и не иметь возможности ее съесть.
― Уже чувствуешь себя как дома?
Заключенная, которую я не замечала прежде, женщина с косичками и монобровью, ухмыляется мне, подойдя слишком близко. Я отодвигаюсь от нее, но до меня вдруг доходит смысл ее слов, похожий на слова в записке. Я таращусь на нее.
Что если Трэвис не имеет никакого отношения к записке, которую я получила? Что если записка была от другой заключенной, может быть, той, что дежурила на кухне? Не может ли быть совпадением, что женщина с монобровью задает мне тот же вопрос в тот же день, когда я получила записку. Вдруг, Трэвис вообще меня не преследует. Я не знаю испытывать ли мне облегчение или ужас от этого открытия. Должна ли я бояться монстров здесь или тех, что снаружи и более опасны?
Или я просто параноик.
Не говоря ни слова, я встаю со стула и занимаю свободное место рядом с Арлин, которая даже не замечает меня, так как ее глаза прикованы к экрану, а рот открыт, так как она, вероятно, представляет, как ест еду, которую показывают по телевизору.
Когда день подходит к концу, и свет, наконец, выключают, я молюсь, что проснусь утром и пойму, что все это просто кошмар.
Глава 7
Трэвис
Ощущение, которое я испытываю, когда обхватываю руками хрупкую шею женщины, ни с чем не сравнить. Прилив адреналина от того, что ты держишь в руках чью-то жизнь, опьяняет. Это лучше, чем секс, алкоголь ― лучше всего. Но еще это опасно, хоть и риск того стоит.
Я глубже погружаюсь в киску одной из девочек Уолтера из «Черного зеркала», единственного места, где мне разрешено воплощать в жизнь свои темные фантазии, по крайней мере, пока все, что связано с Уинстоном, не утрясется. В этом месте, я волен быть собой, наслаждаться тьмой внутри себя.
Ее зовут Роуз, и ее киска ощущается вокруг моего члена раем. С каждым толчком, я все сильнее сжимаю ее горло. Опасность ее заводит, как и всех девушек, которые здесь работают.
Я перемещаю руки с ее шеи на нос и рот.
Она ненадолго закрывает глаза, но не сопротивляется ― какое-то время нет. Когда она, наконец, начинает давать отпор, отчаянно пытаясь глотнуть воздуха, я возвращаю руку на ее шею и тараню ее сильнее.
Рычу с каждым толчком, а затем кончаю с такой силой, что оба наши тела сотрясаются спазмами от мощи моего взрыва. Я все еще сжимаю ее шею, но в этот раз с осторожностью. По опыту выучил, что терять самоконтроль во время оргазма ― когда твои руки на чьем-то горле ― самый верный способ убить. Убивать девочек Уолтера против правил.
Закончив, я выхожу из нее и щедро плачу ей за страдания. Покидая «Черное зеркало», я ощущаю себя на вершине мира, более сильным, дерзким, контролирующим свою жизнь. Все работает на меня.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Сейчас всего одиннадцатый час ночи, поэтому я не еду домой. Вместо этого я направляюсь в бар на краю города на важную встречу.
Род Стор, начальник тюремной охраны в «Крик», уже ждет меня за столиком, расположенном на расстоянии от других. На нем бейсбольная кепка и пальто в стиле Коломбо, но его козлиная бородка выдает его с головой.
