Ну, вот и он, мост. Клер повалилась на брусчатку. Она совсем выбилась из сил, и ей казалось, что она вот-вот умрет. Но собаки отстали. То ли испугались открытого пространства, то ли решили вернуться и сражаться с товарками за свою долю добычи – лай постепенно удалился.
Нога, должно быть, распухла. Клер не могла ступить на нее. Опираясь на перила пешеходной дорожки моста, прима потратила еще пару часов, чтобы перебраться через реку.
Дальше – еще не известно, сколько времени утекло, пока Клер приковыляла на вершину королевского холма и свернула влево от собора к особняку из известняка, – запертая дверь. Клер опустилась на ступени у входа. Ей уже было все равно – наверное, успели увидеть, сфотографировать, снимки попадут в газеты… Италия… Италия! О ней теперь можно забыть: Малефисент ждать не будет. Клер разразилась истерическим смехом без звука, каждое усилие болью отдавалось в горле. Ну да! Все – конец всему: голос-то потерян! Да и шоу, небось, было поставлено специально для этого. Все против нее. В мгновение ока разум Клер будто пронзила молния. С ней покончено – как с певицей. Но это ведь не конец. Она жива.
Клер приподняла крайний справа булыжник на нижней ступеньке. В выемке был ключ от дома. Ловко она придумала, пряча запасной от мужа. Скривившись от боли в ноге, она отперла дверь и вошла в темную прихожую.
Хохот. Похотливый хохот мужчины и женщины, направляющихся из гостиной наверх. Все, что угодно, но не в этом доме!
Клер сбросила с себя остатки отвратительного костюма. Скользкая, мокрая, продрогшая, она направилась в ванну, чтобы смыть последние следы ужасного вечера. Ей не было дела до того, что и с кем вытворяет Олаф.
Покончив с душем, Клер обрела некое подобие спокойствия. Облачившись в купальный халат, она вышла в спальню. С мужем Клер давно спала в разных комнатах.
Однако любопытство заставило ее покинуть комнату с фотоаппаратом в руках – миниатюрной камеры было вполне достаточно, чтобы зафиксировать факт супружеской измены. Открывая дверь, Клер обнаружила конверт. Значит, время фотосета ненадолго откладывается. Только почему-то рука дрожала, когда поднимала с неизвестное послание.
От нетерпения Клер разорвала конверт надвое, чудом не задев аккуратный, пахнущий сиренью, листок с машинописным текстом… Быстро пробежав глазами текст, прима рухнула на пол, закрыв лицо руками… стонать она не могла; а потом, резко выйдя из ступора, она схватила с ночного столика медную антикварную лампу и заковыляла в спальню к Олафу. Несколько ударов по голове любовницы – кажется, дело сделано. Но Клер не успокоилась. Видимо, намаявшись от трудов, Олаф храпел, как нажравшийся боров. С мыслью: «Дом снова мой!» – Клер решилась на операцию. Зуб взять было сложнее, а вот око – пожалуйста. Рев Олафа был таким громким, что Клер принялась отступать спиной к двустворчатому окну до пола, пока не сделала последний шаг, подвернув больную ногу…
Она ухватлась за тонкий, скользкий от наледи провод, кричала о помощи, а внизу за ней никто не наблюдал, кроме мужчины, громко смеявшимя над ее воплями. Отсмеявшись вволю, он ушел, выбросив на мостовую надованную игральную карту…
…Провод оборвался…
Пару месяцев спустя, Олаф отважился на встречу лицом к лицу с ней. Помещение было разделено стеклянной стеной. Клер вывезли в инвалидном кресле. С крысиной морды, изувеченной шрамами, не сходила злорадная ухмылка. Впрочем, она застыла на лице в момент падения. Олаф постоял с минуту, посмотрел оставшимся глазом на то, что осталось от примы, и ушел.
Взятка из колоды
Малефисент лениво выпустила изо рта серую струйку, медленно растворившуюся в воздухе. Сигареты с серным дымом никак не вредили ни легким, ни цвету лица – смертельно-бледному от природы. Этот запах добавлял ее внешности поистине адское очарование, но что все это стоило сейчас, когда она готова войти в кабинет психолога.
Диванчики, аквариум, картины на стенах и прочая дребедень не интересовали Малефисент. Она элегантно села на ближайший диван и, откинувшись на спинку, произнесла:
– Мне тебя долго ждать, Лауфейсон?
Груда бумаг в полутемной части кабинета зашевелилась и разлетелась по приемной. Лауфейсон подошел к Малефисент. Вид у него был неважный – небрит, бледен, лоб прорезала складка. От него несло перегаром.
– Празднуешь победу? – медоточиво спросила Малефисент. – Ну-ну, правая рука не знает, что делает левая, а господин В доволен и недоволен одновременно. Видел бы ты его.
Она ядовито улыбнулась, выпустив изо рта очередное кольцо серного дыма в лицо психолога.
– Я пришла к тебе против своей воли, – продолжила мегера. – Но мне велено тебе сказать, что я могу взять еще две карты из колоды. У тебя же взяток на эту партию не будет. Карты и козыри – на мое усмотрение.
Лауфейсон молча кивал в такт каждому ее слову.
Наконец, он посмотрел на нее ничего не выражающим взглядом и махнул рукой.
– Выигрыш все равно мой. Я начал, я и закончу. Дашь время в эфире твоего шоу?
– Причем здесь это? – Малефисент небрежно смахнула пепел с сигареты. – Мои программы обслуживают только потребности Корпорации, а тебя в ней уже нет.
– Тогда какого тролля этому В приспичило играть мной? —
поинтересовался Лауфейсон, бухнувшись на диван и положив руку на плечо мегеры. – Тебя кто-нибудь из этих карт видел? Я имею в виду тебя настоящую? Могу показать.
Малефисент брезгливо поморщилась и резко встала, намереваясь уходить.
– Я могла ничего тебе и не сообщать, Икол, или как там тебя, но такова Его воля.
Оставляя за собой запах серы, она покинула кабинет, а Лауфейсон развалился на диване, храпя от передозировки конька.
Треф – козырь и не козырь.
За много столетий до этой игры в карты
Колыбель была старой. Она скрипела при каждом движении и грозила развалиться, накрыв тяжелыми деревяшками младенца. Обстановка – убогая: на земляном полу – полусгнившее сено, стены темны от копоти, печь все время дымила (дыра в тростниковой крыше не помогала и не давала достаточно света). В углу стоял сундук – единственная мебель в этой лачуге. Туда клали и одежду, и посуду и некоторые инструменты. В углу громоздилась копна сена, тоже старого, но еще не такого гнилого, как на полу – она служила постелью.
Младенец в колыбели не умолкал. Ему было мокро и голодно. А еще он покраснел от тщетных усилий привлечь к себе внимание. В лачуге никого больше не было.
По правде говоря, деревушка Сен-Оноре являла собой жалкий вид. С два десятка сараев без окон назывались домами. Земельные наделы на полях местного синьора были скудны и не годились для земледелия. Под пастбища, – хотя некоторые крестьяне держали коз, – тоже никак: повсюду – кустарник да полынь. Находился весь этот земной рай в естественной котловине, вокруг которой раскинулось болото. Старожилы поговаривали, что черти утащили туда одного из де Кунгуров в обмен на вечную молодость, а кое-кто божился, что видел, как в тумане поднимаются со дна неупокоившиеся души древних язычников. Вроде потому так мало рождалось детей в Сен-Оноре, которое за глаза называли Сите Нуар.
И все-таки местные через болото ходили. Хотя и боялись нечисти – но голод страшнее. Доходило и до людоедства, трупов хватало. Резня, одна из многих неупомянутых в летописях, дело обычное. То французы англичан, то англичане французов. На мародерство шли все – от мала до велика. В лачугах оставляли только младенцев, чтобы не были лишней обузой. Праздников не справляли. Местный кюре объявил их грехом и проявлением колдовства, но как-то с перепою забрел в болото и пропал. То ли де Конгар его уволок, то ли сбили с пути истинного призраки, но искать его не ходили. А вот мясо и железо нужны – еда и хозяйственные орудия, которые делал из доспехов и оружия местный кузнец. Если что лишнее – болото спрячет все.
Вот и сейчас, когда припасы закончились почти у всех, выходить в одиночку было опасно: англичане и французы еще полбеды, а вот свои, бургундцы, мародерства не прощали – было решено предпринять очередную вылазку за мясом. Жанетт была как все – каждый сам за себя. Тем более что муж утоп в болоте.
После родов ее разнесло еще больше. Пришлось наспех перешивать всю одежду. Да и молока было мало, поэтому приходилось выменивать тряпки у соседей на козье. Впрочем, сама молодуха была слишком хороша по сравнению с бледными и исхудалыми товарками, за что и получила прозвище Жанетт-Громобой.
Так вот, оставив дома малышку, Жанетт прихватила пару ножей и, опираясь на суковатую тяжелую палку, шла по тропе через болото. Ей было все равно – идти одной или с односельчанами. У нее была своя тропа – самая короткая, о которой она не рассказывала никому: если сам де Конгар указал ее, то могут посчитать ведьмой.
